– Мы знаем все, – многозначительно говорит оперуполномоченный и вдруг, по наитию, добавляет: – Нам об этом сам Покровский рассказал.

– Андрей? Сам? Когда?

– Вы же понимаете, что мы занимаемся не только вами. Да, он признался во всем, испугавшись, что иначе кара ему будет очень жестокой.

– Покажите мне его заявление!

– Юноша! Заявление пишут в отделе кадров! Мы не обязаны ничего вам показывать. У вас будет очная ставка, об этом мы позаботимся.

– Разве я задержан?

– Это будет зависеть только от вас. Вы готовы оказать нам помощь?

– Разумеется.

– Я не сомневался в вас, юноша.

– Покровский, вы зря запираетесь! Ваш сообщник признался, что вы вели антисоветскую пропаганду!

– У меня нет никакого сообщника.

– Полчаса назад Дмитрий Смирнов рассказал нам, какие вы с ним вели разговоры.

Андрей пожимает плечами.

– Да, мы разговаривали, я не отрицаю. Он очень чистый и, к сожалению, во многом неискушенный человек.

– Да, он чистый, не в пример вам, и он прямо признал, что вы склоняли его к антисоветской деятельности.

– Этого не может быть, потому что я не склонял, а Дима не тот человек, который врет.

– Значит, все, что он сказал, это правда?

Андрей растерянно молчит.

– Отвечайте, Покровский!

– Все, что он говорил по доброй воле, – правда, – говорит Андрей после минутного колебания.

– Чудесненько! Слова «Коммунизм – это не светлое будущее, а светлое прошлое» принадлежат вам?

Видно, что Андрей сник, подавлен.

– Да, – произносит он. – Я говорил это.

* * *

Трупы завернули в брезент и отнесли на катер. Шкиперша в черном платке, повязанном так, чтобы не был виден огромный синяк, сопровождает тело дочери, ей предстоит вызволить его из морга и похоронить.

Катер отошел, и начальник конвоя погрузился в привычный лагерный распорядок. Все прошло великолепно, к тому же вчерашний утопленник попался на осетровый самолов.

Начальник конвоя не слышит, как шепчет ему в спину шкипер, вдруг за эти сутки обмякший, словно проткнутый мячик:

– Фашист! Настоящий фашист!

* * *

Перед уполномоченным сидит Дворкин. Правда, стул придвинут к столу, да и происходит все это в дворкинской каюте, так что тут не допрос, а просто беседа.

– Ну и натворили вы делов! Побег заключенного! Изнасилование! Убийство! Самоубийство! Провокационные разговоры!

– Про разговоры – это дохлый номер, – машет рукой Дворкин, – я этих ребят знаю, хорошие парни. Я за них ручаюсь.

– Да знаешь ли ты, хрен моржовый, что сейчас нельзя ни за кого ручаться. Я сам за себя поручиться не могу, а ты за первых встречных, один из которых вел явную антисоветскую пропаганду.

– А у вас все – антисоветская пропаганда! Скажи, что хлеб на прилавке несвежий, – вот и пропаганда!

– Ну, кум, ты у меня смотри! Доболтаешься! Укоротят тебе язык ровно на четвертак!

– А что я, – моргает Дворкин белесыми ресницами, – пошутить нельзя?

– Вы, речники, смотрю, зажрались! Живете на всем готовом, не знаете трудностей в стране! А какое сейчас международное положение!

– Да ты что, кум, – искренне удивляется Дворкин, – политграмоту мне читать будешь?

Опер солидно откашливается.

– Не буду. Ты человек ответственный. Вон у тебя какая важная задача. Но помни: мы все видим, все твои действия отслеживаем. Потеряешь бдительность – я тебя не спасу, хоть ты мне и кум.

– Я бдительность усилю, – обещает Дворкин, а про себя думает, что не смог Кузьма на него ничего наклепать, очень аккуратно Дворкин вел себя, а вот ребят, курвец, заложил.

– Вот-вот. Контру эту мы сейчас брать не будем, зачем портить аппетит перед таким роскошным обедом. – Опер расхохотался, считая шутку весьма удачной. – Что наши возможности по сравнению с теми, что там, на месте! А твоя задача: бдить. Не спускать с него глаз!

– С Димки, что ли?

– С Покровского! Головой за него ответишь! А Смирнова я капитану верну. На крючок посажу того и другого. В Дудинке обоих встретят. Они все там друг про друга и расскажут.

И снова хихикает. Потом встает, говорит словно нехотя:

– Давай, что ли, что там у тебя?

Дворкин вскакивает, тащит из угла сверток с рыбой:

– Привет куме!

Оперуполномоченный важно кивает.

* * *

В печальной суматохе напрочь забыли про кочегара Павла. Когда же Дворкин с Кузьмой наконец открыли шакшу, то увидели его мирно дрыхнувшим на голых досках.

От шума и света он проснулся, потянулся, зевнул:

– Эх, щас бы кваску!

– Говна тебе на лопате! – загремел Дворкин. – А ну, вылазь!

– Ты че, шкипер? Перегрелся, че ли?

Его встрепанная голова показалась над палубой. Дворкин схватил его за чуб, заставил чаще перебирать ногами по лестнице.

– Я те дам – перегрелся! Ты за что вчера за Кузьмой с ножом гонялся?

– За каким Кузьмой? С каким ножом? Ты че, шкипер?

– Не помнишь?

– Не-а.

– Ну и хрен с тобой! Заявление есть, свидетели есть. Пошли в милицию!

До Павла наконец дошло. Но это его не испугало, а обескуражило:

– Че, правда, с ножом? – Повернулся к Кузьме. – За тобой, че ли?

Кузьма скромно, с горьким достоинством улыбнулся, только что не поклонился. А Дворкину вдруг стало жаль парня. Никакой он не урка и не блатной, так, игру себе придумал.

– Не умеешь пить – не пей! – заорал он, заводя себя своим же криком. – Быстренько в трюм загремишь!

И он кивнул в сторону баржи-тюрьмы, на что Павел ответил ровным голосом, без всякого вызова:

– А нам без разницы.

– Это ты здесь так говоришь, а там сразу почувствуешь разницу-дразницу! В общем, оставляю до первой стопки. Увижу пьяным – не в шакшу, а на лодку и на берег, на съедение к комарам.

Кузьма согласно кивнул. Он, видимо, тоже не держал зла, а оставаться в машинном отделении без кочегара ему не улыбалось.

* * *

Лихтер подвели к берегу, и началась загрузка еще нескольких бригад рыбаков с лодками, бочками, сетямя и неводами. На палубе было уже не развернуться, и хорошо что Дворкин отпустил Марусю на целый день в город. Она сходила в кино и в музей. И кинотеатр и музей поразили ее своим великолепием. Потом она пила морс и ела мороженое, которое выдавливалось из широкой трубочки специальным поршнем. Сидела на лавочке на берегу и смотрела на рейд. Несколько раз ей показалось, что она увидела Диму на борту «Иосифа Сталина».