Напротив формировался большой караван. Сверху приходили составы из одной-двух барж, и рейдовый пароход-колесник навешивал их на буксир однотипного с «Иосифом Сталиным» красивого парохода «Клим Ворошилов» с такой же толстой, мощной задымленной трубой, как бы прикрытой сверху перевернутой тарелкой. Между берегом и баржами курсировали лодки с разноцветными веслами. В основном в лодках приезжали мужчины в форме и кирзовых сапогах, спешащие в контору и в плавлавку. Лишь на одной лодке среди мужчин оказалась девушка в кубанке. Маруся критически осмотрела ее наряд, когда та поднималась в гору в оживленной компании: платье с поясом, туфельки, носочки. Сама Маруся была все в том же платье в горошек, но после вольных шаровар и настоящей матросской тельняшки она чувствовала себя в нем скованно, как если бы надела свою школьную курточку с белым пришивным воротничком.

Вечером Маруся увидела вдруг девушку в кубанке у себя на лихтере. К кому уж она пробиралась средь бочек и щитов в своих туфельках и носочках, неизвестно.

Всю ночь Маруся пробыла на вахте вместе с Кузьмой. Он разрывался между палубой и машиной, а она то сидела у окна в темной рубке, то выходила на мостик. На рассвете, когда потянулись на берег первые водовозки, ее сменил Дворкин. Идя в свою каюту, Маруся увидела стройную фигурку, проскользнувшую в каюту Павла со стороны гальюна.

* * *

В рейс вышли вечером. Перед этим рейдовый пароход подошел к барже-тюрьме и откачал воду. Об использовании качалок-насосов теперь не могло быть и речи, и это еще более подкосило шкипера. Он словно усох, сжался, стал ниже ростом. Мальчик Гриня ходил за ним по пятам, они представляли собой достойную пару: потерянные, потерявшие, одинокие.

А река здесь стала совсем другой, широкой, с равнинным западным берегом, покрытым лесом и травой, а в приречной полосе поросшим кустарником, и высоким, яристым правым, восточным. Богаты эти места, где соединяется сибирская средняя полоса с Сибирским Севером, рыбой, зверем и дичью, ягодой и грибами, здесь вызревают огурцы и картошка, есть место и для выпаса скота и для покосов. Кабы не комары да мошка, живи не хочу.

Живут здесь и староверческие семьи, и переселенцы голодных лет, и ссыльные, и аборигены: сибирские татары, остяки, кеты. И названия сел потому самые разнообразные: Городище, Плотбище, Комса, Бахта, Мирное, Лебедь… И выплывают рыбаки да охотники на лодках каравану навстречу, ловко причаливают к пароходу и к лихтеру, продают и обменивают на что-нибудь ценное для своей таежной жизни осетра, шкурки, сохатину.

Баржу-тюрьму здесь знают и обходят ее по дуге.

* * *

– Не приболели, Елена Ивановна?

– Жарко, Петр Николаевич! Вечер, а все прохлады нету.

– В жару, Елена Ивановна, только банька помогает.

– Кто о чем, а вшивый про баню… А может, правда, попарить старые косточки?

– Хо-хо, Елена Ивановна! Да вашим старым косточкам комсомолки позавидуют!

– Еще скажи: пионерки… Врешь ведь, старый кобель, а все равно приятно. Баня-то когда будет готова?

– А у меня она, Елена Ивановна, круглые сутки в полной готовности!

– Это ты про какую баню толкуешь?

– Про всякую! И про перед, и про после! У меня пару на всех хватит!

– Ну, проводи, коли так. Да покажи, как твой пар включать-выключать. А то, помнится, угорела я у тебя.

– Помнишь, Елена Ивановна? Не забыла, значит?

– Как не помнить, Петр Николаевич? Как ты меня тогда, такую толстую, на руки поднял?

– Как говорится, своя ноша не тянет!

– Ох, и хитрован! Да только меня все равно не перехитришь. Если б я сама не захотела, ты бы ко мне и к мертвой не подошел, не то что к угоревшей.

– Значит, захотела?

– А че ж я, не баба, что ли?! А твою хитрость я раскусила. Не сразу, правда, но поняла, что ты включил побольше пару да и стал наблюдать в окошечко. Наблюдал ведь, старый блядун?

– У меня, Елена Ивановна, правило: за трусы тебя поймают, а ты все равно тверди: «не было, не было, не было!»

– Эх ты! А мне, может, приятно было бы, если б сознался!

* * *

Ночь, светлая, с половинкой луны, не принесла прохлады. Дима мечется без сна на кожаном диванчике, с которого соскользнула простыня. Он с тоской вспоминает свое спальное место на лихтере, под звездами, где утром можно было увидеть Марусю, а перед сном поговорить с Андреем.

Дима вспоминает их последний разговор.

– Жизнь – это поток, вроде вот этой воды, которая несет нас с тобой. Что ты можешь один против нее? Потому-то жизнь каждого человека – это трагедия. Ты понимаешь, что ничего не можешь, но и плыть, как щепка, тебе противно. И потому каждый человек – изначально преступник. Каждый кого-нибудь да убивает. Большинство предпочитает убивать себя – ради родины, общества, семьи, детей, покоя, славы, благополучия, власти, денег, женщин, уважения близких… Другие, чтобы сохранить себя, вынуждены убивать других. И середины – нет, середина была когда-то далеко-далеко, когда человек еще не отделился от рода, не знал своего я…

– В будущем, – Дима уже не говорит «при коммунизме», – как раз и придут люди к этой середине! И не будет ни войн, ни преступников!

– Возможно, возможно… Только идите, пожалуйста, без меня.

Дима садится на диване, потом встает, наливает из графина воды, но она теплая и невкусная.

Словно вспомнив что-то, он в одних трусах выходит в ровно освещенный коридор, идет, держась за поручни, читает таблички на каютах.

Докторша открывает дверь на его стук почти мгновенно, словно она стояла и ждала его.

– Заснуть, – бормочет Дима, – не могу. Дайте что-нибудь.

– Сейчас, мой хороший, – поет докторша, поворачивая ключ в двери. – Пойдемте ко мне, здесь лампочка перегорела. Там у меня все есть, вы у меня так хорошо уснете!

* * *

Дворкин спит, умаявшись после дневных и ночных трудов, возвышаясь на кровати огромной грудой. За ней даже крупная фигура бригадирши не сразу различима. Но вот, убедившись, что с Дворкина больше нет толку, она перелезает через него, встает, медленно одевается при свете луны.

У нее большое тело, но не бесформенное и тучное, а крепкое, пропорциональное, с длинными ногами и прямыми плечами, высокой мощной грудью, и таким крутым изгибом спины в пояснице, что на него можно поставить ведерко воды. И лицо ее в темноте кажется молодым, красивым, мягким и чуточку грустным.

– Я знала, что ты придешь. Я так ждала тебя, я за тебя так много заплатила! – шепчет докторша, и дождь волос проливается на него, и он узнает их запах: так пахли в далеком детстве волосы тети Зины, в которую он был влюблен и поклялся быть верным ей всю жизнь.

* * *

Маруся встает поздно, наскоро собирается и выбегает на палубу. До двенадцати ей надо убрать помещения и приготовить обед.