– Земеля! А Калинин ещё всесоюзный староста?

– Да нет, – говорю – умер ещё до Сталина, двадцать лет назад.

– Ух, ты!? А правда, что сейчас по радио показывают кино через водяные стёкла?

Я понял, что он прикалывается:

– Земляк, не гони.

– Ну ладно, землячёк, дай тогда закурить!

– Да некурящий я.

Он вытянул в коридор обе руки и завыл дурным голосом:

– Ну, дай же хоть что-нибудь!

Камера была теплая с одноярусными нарами по обе стороны от двери. Под потолком виднелось засыпанное снегом окошко. Напротив, до пола, вглубь уходил какой-то провал, закрытый большой кованой решёткой. Потом я сообразил, что так отгораживали печь. Было жутковато и таинственно, но тепло и уютно. На соседних нарах спал человек, закутавший голову телогрейкой. Время было позднее, и я, стащив сапоги, завалился на теплые, отполированные чужими боками, доски.

Ночью мне приснился серый заяц с короткими ушами, лазающий по моей груди. Под утро он снова появился у моего лица, смешно шевеля усами.

Оказывается, не приснился. Животное сидело на моей груди и внимательно меня разглядывало. По спине пробежали мурашки. Это была огромная серая крыса. Я лежал, не шевелясь, каждую секунду ожидая нападения. Но крыса меня кусать не стала, а по моему плечу переползла к мешку, часть которого лежала под моей головой. Я отодвинулся в сторонку, аккуратно развязал мешок, вытащил булку чёрствого хлеба и, не ломая, придвинул хищнику. Крыса удобно устроилась у буханки и стала неторопливо её грызть. Я снова глубоко заснул, уже до утра.

Окошко было ещё совсем тёмное, а в дверях уже стоял надзиратель и ждал нас с соседом на оправку. Сосед стоял в нательной рубахе и синих спортивных штанах, держа в руках зубной порошок и мыло:

– Давай, Марик, шустрей, а то сейчас молодняк с этапа все дырки и краны позахватывает.

– Вот это да!

Это был мой старый знакомый по Винницкой пересылке Витька Скиданов, с которым мы больше месяца взаимничали. Он был на десяток лет постарше меня, видел-перевидел на своём долгом тюремно-лагерном пути, и был мне мил и интересен. К тому же нас связывало несколько приключений по Виннице. Я даже, в некотором роде, был у него в замазке.

На крытой он большую часть времени провёл по карцерам, а потому дошёл окончательно и весил около пятидесяти килограмм.

Когда мы с ним встретились в пересыльной камере, где кроме нас было ещё человек двадцать, вид у него был настолько жуткий и нежизненный, что молодым зекам было страшно рядом с ним находиться.

Я же после побега выглядел не лучше с простреленной грудью и поломанными рёбрами. Мы отличались от остальной толпы своей терпигорской судьбой и отношением к жизни. На тюремные нары нас обоих привели не преступные порывы, пьянство или привычки, а превратно понятая романтика.

Но, если ко мне, по крайней мере, внешне, тюремная слизь никогда не прилипала, то Витька был по виду и повадкам каторжанином в самом вульгарном понимании этого слова. Руками он постоянно тасовал «одна в одну» колоду карт, профессионально сделанных из газеты, склеенной протертым через носовой платок жёваным хлебом. И, может быть, только я, один из немногих, видел в нём вечного пацана, ищущего приключения.

Мы прожили на винницкой пересылке уже с неделю, когда с очередным этапом пришло трое приблатнённых. По их виду и манерам было ясно, что они сельские фраера и, что понятия у них о лагерной жизни на уровне КПЗ, но гонору и наглости хоть отбавляй. Ребята они были сытые и крепкие.

Они забрались на верхние нары в противоположный от нас с Витькой угол, отправив вниз пару ребят «без никому».

Я что-то, как обычно, читал, когда один из этой кодлы больно дёрнул меня за ногу:

– Зяма, дай почитать чего-нибудь.

Понятно было, что жлобы решили потихоньку всех проверить на вшивость; но намёк на еврейство – не оскорбление. Хлопец с понятием тебе ответит, что он ничего плохого не имел, а ты сам можешь называть его Вася или Петя. Ещё и обвинят в бесплатном наезде. Надо дать ему увязнуть и подставиться.

– Меня зовут Марк Михайлович, – ответил я спокойно.

– Ишь ты комсюк, по имени отчеству его называй, слышал, Паша – это он дружку. Но мы с Витькой понимаем, что клиент уже приехал, и дело техники загнать его под нары без ненужной нам, слабакам, драки.

Мы оба неторопливо, стараясь не наступать на чужие ноги, продвинулись в угол приблатнённых, попросили их вежливо подвинуться и сели ближе к самому главному из них.

– Поговорить надо, землячек – Витька тасует перед ними, «одна в одну» колоду карт из газеты. Так тасовать можно только после пятилетней тренировки под одеялом.

Жлобы уже поняли, что разговор серьёзный и на том уровне, где ничьей не бывает. Слышать-то они об этом слышали с пелёнок. А вот видеть, а тем более участвовать везёт не каждому.

– Откуда вы, землячки, что за народ, куда путь держите, что про вас по лагерям да по крытым хорошие люди могут сказать? Кого из людей знаете. Почему беспределом занимаетесь?

Все трое молчат.

– Кто мы с Марком, вся Украина знает. Я, например, отбарабанил пятерик на крытой в Житомире, а Марик из Шепетовского карьера бежал; ранен, сапогами ребра менты поломали. Уважаемый по зонам человек, а твой дружок этого терпигорца комсюком обозвал. На национальность намекал. Это где ж вы слышали, чтоб по зонам по национальности на человека смотрели? Или твой дружок Гитлера наслушался?

– Он мне не друг, так в следственном изоляторе познакомились.

Мой обидчик уже понял, что на всём белом свете он теперь один, и ему уже дурно. Я поворачиваюсь к нему:

– Ну! Землячек, расскажи всей камере, почему я комсюк. Может, ты меня в райкоме в комсомол принимал, или я с тобой в оперотряде стиляг ловил, или карманников по трамваям?

– Я не был в дружинниках.

– А тебя пока никто ни в чём не обвиняет, тебя спрашивают.

– Ну, извини, земляк, вырвалось.

– Я тебе, гнида, не земляк, ты, паскуда, ещё за комсюка не ответил. Серёжа! – зову парня, которого они прогнали вниз, – поднимайся на верхние нары.

Значит, жлобу, дёргавшему меня за ногу, пора линять вниз. Или идти на конфликт, где для всей ихней компании уже мрак и туман. Здесь нельзя победить кулаками или спрятаться.

А билет мой комсомольский, в это время вместе с зачётной книжкой спокойно лежал в мамином ридикюле довоенного покроя, где она хранила все ценные документы и вещи.

Так мы с Витькой прожили вместе месяц, когда меня дёрнули на этап. Он дал мне четыреста рублей из выигранных у мужиков денег.

И вот, через полтора года мы с ним в одной камере вместе с крысой по имени Борька.

От мориловки в крытой Витька немного отошёл, но вид у него всё равно был чахоточный. Болел он туберкулёзом или нет, я не знаю, потому, что в лагере об этом не принято спрашивать. И такой факт не может быть преградой для общения, как и любая другая заразная болезнь. Может кто-то и бережётся в лагере от заразных болезней, но я таких не знал, и тут, как говориться, про таких не поют.