– Да, я пойду соберу. И мы сразу уедем.

Голос звучал хрипло, и одна щека пылала от удара. Марина посматривала на него с тревогой, но он не отвечал на ее взгляд.

– Конечно. Жалко, что все так вышло. Простите меня за мою дочь.

Валерия встала и поклонилась им в пояс. Марина кинулась ее обнимать, Лёшка топтался, не зная, что делать, но Валерия сама к нему подошла и руку протянула, он пожал, а потом поцеловал и с трудом выговорил, хотя смотреть ей в глаза он не мог:

– Простите меня. Я знаю, как виноват. Не держите зла, хорошо?

– Ладно, ничего. Что ж теперь делать. Нам еще работать вместе. Жалко, что портрета не будет.

– Спасибо.

Кира так и стояла в саду. Марина подошла. Девочка дрожала, устала стоять.

– Отпусти меня!

– Сейчас мать придет – отпустит.

– Ты маме сказала?

– Пришлось.

– Все равно, все равно, все равно ты его не удержишь! Он сам ко мне придет! Нам, знаешь, как сладко вместе было!

– Да я его не держу, я ж сказала тебе. Он подумал и выбрал. Меня выбрал. Сладко ей было! А нам, знаешь, как горько бывало? Ты думаешь, любовь – когда сладко?

– Да!

– Детка, если ты такой любви хочешь, вон ее – за каждым углом полно! Задницей поверти, сиськами потряси – любой твоим будет! Тебе только этого надо? Это не любовь.

– Любовь!

Марина вздохнула. Бедный ребенок. Ни злости не чувствовала, ни ревности – только одно сострадание к глупой девочке, не видящей света. И положила руку ей на лоб – Кира дернулась.

– Я покажу тебе, что такое любовь.

Кира ахнула и, освобожденная Мариной, стала медленно опускаться на землю. Свернулась клубочком и заплакала – а в это время теплый сияющий поток омывал ее душу, унося клочки черной зависти, острые стружки злости, пульсирующие сгустки ненависти, жгучие угольки ревности. Все, что было в ней от звереныша, корчилось и вопило от боли, но маленькие светлячки, таившиеся в уголках души, расправляли крылышки и готовились взлететь. Подошла Валерия, посмотрела на рыдающую дочь.

– Спасибо тебе. У меня никогда это с ней не получалось.

А у машины уже ждала Мила – вся розовая от смущения и в слезах.

– Я…

– Что ты, девочка?

– Я… я хотела сказать… Алексею… Михайловичу… и вам, Марина Сергеевна…

Леший поморщился – уж больно похожа она была на Киру. А Марина растаяла, пошла утешать:

– Что ж ты плачешь-то, детка? Что такое?

– Я хотела сказать… Вы не думайте, что я такая же. Раз мы похожи.

– Да мы знаем, что ты другая.

– Правда?

И на Алексея обернулась с надеждой. Вот горе-то…

– Не бойся, ты совсем на сестру не похожа.

– Она это все из-за меня.

– Что – из-за тебя?

– Она мне доказывала, что все одинаковые!

– Кто – все? Мужчины?

– Ну да. Только помани – любой не устоит. И никакой такой особенной любви нет. А я все равно не верю.

– И правильно.

– Я еще скажу, можно? Сейчас, скажу. Это, наверное, и так видно, но я все равно скажу. Марина, прямо при вас скажу: я люблю Алексея… Михайловича. Но вы не бойтесь, это ничего не значит. Я так буду любить… издалека. Марина, я и вас тоже люблю… Вы оба для меня… как… как…

И совсем расплакалась.

– Лёш, иди. Дай я с ней поговорю.

Алексей из машины видел, как Марина гладила Милу по голове, что-то говорила, обнимая за плечи, а Мила все кивала и кивала, как китайский болванчик. Потом пошла, ссутулившись, к дому. Лёшка не выдержал, вылез:

– Марин, я попрощаюсь с ней, ладно?

– Конечно, иди.

Догнал. Мила, увидев его, еще больше покраснела. Он умилился: господи, эта-то – совсем ребенок!

– Возьми-ка эти рисунки, пусть у тебя будут.

– Это что – я?

– Это ты. Посмотри на меня.

Подняла голову и, отчаянно смущаясь, посмотрела ему в лицо.

– Не слушай сестру, она маленькая дрянь. А ты – ангел. А что влюбилась, это не страшно – первое чувство, оно самое чистое. И прости, что подвел тебя. Но ты мне очень помогла.

– Правда?

– Правда. Иди, детка. Мы тоже тебя любим. Все будет хорошо.

И поцеловал в лоб.

– Ты там не перестарался? – спросила Марина, когда отъехали.

– Да нет, ничего.

А сам подумал – от Милы так легко не оторвался бы, как от Киры. Правда, с Милой ничего такого и быть не могло. Никогда. Просто невозможно. Далеко они не уехали – Леший опять свернул на ту же грунтовку, остановил машину.

– Лёш, ты что? Тебе плохо?

– Да, неважно что-то. Я посижу немного, ладно?

– Может, не поедем в Москву? Давай в Костроме переночуем? В гостинице?

– Сейчас, подожди. Посмотрим.

Он сидел, закрыв глаза и сжав зубы, чувствуя, как медленно, но неотвратимо надвигается на него океанская волна стыда, отчаяния, раскаяния, ненависти к себе – оттого, что позволил всему этому случиться, сам не справился, спрятался за Марину. И как теперь смотреть в глаза Валерии? И как дальше жить?! До сих пор все происходящее словно совершалось где-то в другом мире, в тесных закоулках реальности: между ним и Кирой, потом между ним и Мариной, а сейчас вдруг оказалось, что реальность одна – общая для всех.

Он увидел себя со стороны, и так вдруг стало тошно, что захотелось – не быть, исчезнуть, раствориться, перестать. Сердце застучало с перебоями, и перехватило дыхание. А Марина, видя, что с ним происходит, в самую последнюю секунду – как мать, которая ловит бегущего сломя голову к оврагу ребенка, поймала Лешего и удержала, и держала до тех пор, пока не восстановился сердечный ритм. Алексей дышал с трудом – весь белый, капли пота на лбу. Глухо проговорил:

– Спасибо.

Потом, отдышавшись, сказал:

– Марин, я хотел с тобой о Валерии поговорить…

– Лёш, я понимаю, что ты чувствуешь!

– Послушай! Не в том дело, что она меня ударила – заслужил. Еще пожалела, я понимаю – рукой ударила, а могла вообще… Если ты вон… Киру… чуть не убила.

– Ты понял?

– Да чего там было не понять. Это даже видно было, как ударила – такой вихрь пролетел, слава богу, лишь краем задела. В дерево попала – такой огромный сук рухнул, не заметила?

– Нет, не заметила. Лёш, я в последнюю секунду отклонила. Это так страшно! Я справиться с собой не могла – злоба поднялась звериная, просто ужас! Как мне теперь плохо…