но и отголоски отдельных его сочинений. Так, «Евдемова этика» Аристотеля вышла из «Федона», «О риторике, или Грилл» – из «Горгия», книги «О справедливости» – из «Государства», «Протрептики» – из «Евтидема».

Рассмотрим три из них: «Евдема», «Протрептики» и «Философию».

Диалог «Евдем» посвящен бессмертию души, а назван в честь друга Аристотеля, Евдема Кипрского, убитого в 354 г. Оплакивая смерть близкого человека, мы невольно задаемся вопросом, является ли физическая смерть окончательной. Аристотель принимает теорию Платона о том, что душа человека приходит с небес и возвращается туда, освободившись от своих оков.

«Протрептики» (назидания, поучения) – это трактат (а не диалог), обращенный к Темисону, кипрскому принцу, в котором его призывают изучать философию и принять философский взгляд на жизнь. Все недостатки смертной жизни совершенствуются в сверхъестественном мире; смерть – это бегство в высшую жизнь. Заключение души в теле – причина всех наших бед и страданий. Философ должен по возможности сохранять свободу от мирских обстоятельств, которые лишь препятствуют его возвращению к Богу. Между «Протрептиками» и платоновским «Послезаконием» столько точек соприкосновения, что авторы их, должно быть, черпали из одного и того же платоновского источника – или один из них копировал другого. Филипп Опунтский был, как и Аристотель, учеником Платона; неизвестно, был ли он младше или старше Аристотеля. «Послезаконие» могло быть написано как вскоре после «Протрептиков», так и до них. «Протрептики» же особенно интересуют нас благодаря их необычайной славе. Цицерон подготовил их перевод на латынь под названием «Гортензий, или О философии». Книга оказала влияние на Ямвлиха (IV – 1) и Юлиана Отступника (IV – 2), а книга Цицерона произвела очень глубокое впечатление на Августина Аврелия (V – 1). Августину Аврелию было 19 лет, когда он прочел «Гортензия», и именно эта книга побудила его обратиться к философии. Разве это не исключительная удача? Молодой Аристотель стал орудием пробуждения Блаженного Августина! Примечательно, что их разделяет почти восемь столетий и устремления у них очень разные: у Аристотеля – к науке, у Августина – ко Христу.

Длиннейшая из утраченных Аристотелевых книг, насколько можно судить по фрагментам, была трактатом по философии в трех томах. Возвращаясь к домыслам о Семи мудрецах и древних надписях в Дельфах, Аристотель в книге I объяснил свою концепцию вечного возвращения учений. В книге II он критиковал идеи Платона, в книге III дал краткий очерк звездной теологии. В этой третьей книге он утверждал, что душа наделена спонтанным и вечным движением, подобно небесным телам, каждое из которых обладает собственной волей. Таким образом, Аристотель вторил странному отклонению «Тимея» и «Послезакония», согласно которому регулярная периодичность небесных тел считалась доказательством наличия у них разума и божественности. Может показаться, что, сочиняя этот диалог, Аристотель уже думал о пятой сущности неба (или эфира) как той самой субстанции, из которой сделаны души. Надо заметить, что позднейшие взгляды Аристотеля на душу очень отличались от ранних, «платоновских» взглядов. В конце концов он пришел к выводу, что, поскольку души являются «формами» материальных тел, они переживают последние не больше, чем способность видеть переживает утрату глаза. Тем не менее в отдельной душе есть нечто, привходящее снаружи: частица чистого разума. Когда человек умирает, эта частица его души возвращается к вселенскому разуму (Богу), который ее впитывает. Таким образом, смерть – своего рода безличное бессмертие. По-моему, понять это очень трудно. После того как Аристотель приписал божественность планетам в силу регулярности их движений, как мог он сравнивать с ними человеческие души, движения которых непредсказуемы? Может быть, его сбила с толку идея автоматизма, которую он приписывал не только звездам, но и душам. Космология Аристотеля в этом трактате сравнима с космологией «Тимея», с одним существенным отличием: божественность не трансцендентальна, как понимал ее Платон, но осязаема в небесных телах. Главный источник мудрости – размышления, уже не об абстрактных Идеях, но об идеальных движениях звезд и планет.

Убежденность Аристотеля в существовании Бога происходит из двух источников – пророческих способностей души (которые раскрываются в сновидениях) и созерцания звездного неба. Его одобрение астральной теологии, должно быть, внесло большой вклад в ее общее принятие в век эллинизма. В. Йегер очень ярко обрисовал ситуацию, написав: «Обожествление звезд, не привязанных ни к месту, ни к народу, которые светят всем народам земли, и трансцендентальность Бога, который возвышен над ними, открывает эпоху религиозного и философского универсализма. На вершине этой последней волны аттическая культура вливается в эллинистическое море народов»[137].

Ранняя философия Аристотеля уже независима от философии Платона, но не до конца; суть его метафизики по-прежнему платоновская (кроме отказа от Идей) и пронизана халдейскими и иранскими представлениями, принятыми в Академии. В этом нет ничего удивительного. Преподавание в Ассосе и Пелле уже сориентировали разум Аристотеля в новом направлении; он упорядочивал свои познания в логике, математике, астрономии, естественной истории и на время готов был принять метафизику Платона в том виде, в каком он ее нашел. Его позиция очень напоминает позицию современного ученого, который ведет исследования, не пытаясь усомниться в религиозных идеях и религиозной практике, составляющих существенную часть его семейной традиции.

Создание этих ранних сочинений еще менее поразительно. То, что они по сути отличаются от сочинений, написанных Аристотелем в зрелом возрасте, нуждается в объяснении. Да, Аристотель был гением, но сама гениальность должна созревать, расти. Глупо ожидать, что она созреет преждевременно. Вундеркинды чаще всего очень рано достигают низшего уровня зрелости и больше уже не растут. У подлинного же гения задатки гениальности, скорее всего, развиваются медленно. Многие ученые начинали жизнь с поэтических или философских публикаций, от которых они позже отказывались или предавали их забвению, что вполне естественно. Именно так все происходило с человеком, который в течение двадцати лет слушал глупые теории Академии. Научная любознательность, а также растущая привычка тщательно вести исследования, практические обязанности, возложенные на его плечи в Ассосе и Пелле, но, главное, собственные рациональность и независимость спасли Аристотеля от шаманства «Тимея».

Учитывая все вышесказанное, эволюцию Аристотеля можно считать не чем-то исключительным, но нормальным процессом. Его разум очищался от платоновских фантазий пропорционально росту его научных познаний.

Мы не стали бы упоминать его ранние сочинения, если бы не значимость, какую придавали им на протяжении 300–400 лет, и не их последующее таинственное исчезновение. Как будто на протяжении веков знали одного Аристотеля, а потом его вдруг заменили другим, весьма отличным. Больше всего меня озадачивает затмение прежнего Аристотеля. Все его сочинения пользовались некоторой славой, каждое из них наверняка распространялось в многочисленных списках. Как вышло, что все они исчезли, и у нас нет полного текста ни