в «Апокалипсисе сегодня». Кино вторгается на музыкальную территорию, расширяет поставляющийся в комплекте с музыкой ассоциативный ряд. А отрывки саундтреков, созданные, казалось бы, с утилитарными целями, пополняют репертуар мировых оркестров — концертные программы из сочинений Уильямса, Говарда Шора, Бернарда Херрманна или Микаэла Таривердиева давно уже не редкость.

Музыка и в XXI веке продолжает находиться с другими видами искусства в постоянном взаимодействии — то обильно зачерпывает из их колодцев, то образует с ними причудливые синтетические комбинации, то сдает им в аренду свои уникальные сверхспособности. В частности — помогает им управлять нашими эмоциями: с этим она во все времена справлялась лучше других.

Интервью

Джон Малкович

актер

О преодолении препятствий, интеллектуальном и душевном взаимодействии с музыкой, а также о голосистых русских сопрано

Я не готов говорить о том, какая музыка «хорошая» а какая «плохая», — знаю только, что мне нравится, а что нет. Называя музыку «плохой», легко можешь попасть впросак — у меня есть об этом целый проект, совместный со скрипачом Алексеем Игудесманом, который называется «The Music Critic». Он устроен очень просто: я зачитываю фрагменты самых разгромных рецензий на музыку Бетховена, Брамса, Дебюсси, Равеля, Шумана и других великих композиторов, а потом звучат сами эти сочинения, каждое из которых, разумеется, входит в число лучших в истории классической музыки. Забавно посмотреть на то, как эти фантастически красивые пьесы порой пытались списать в утиль после первого же исполнения. А кроме того, это хороший урок для нынешних поколений, которые — особенно в Америке или Западной Европе — почти не знают, что такое общественное порицание, с какими жизненными тяготами и превратностями судьбы людям порой приходится сталкиваться. У нас в Америке есть шутливое выражение — «the struggle is real» («проблема реальна»), но мы говорим это по совершенно пустяковым поводам, и обычно это означает как раз то, что никакой реальной проблемы нет. А на самом деле иногда нужно преодолевать огромные препятствия, чтобы твой творческий голос был услышан; изо всех сил настаивать на своем.

Я сотрудничаю с академическими музыкантами уже полтора десятка лет. Среди них — и Риккардо Мути, с которым мы работали над «Портретом Линкольна» Аарона Копленда, и Филип Гласс, и многие другие. Моим первым опытом погружения в этот мир стала пьеса под названием «Барабанщик внутри вращающейся коробки», которую мы придумали вместе с испанским композитором Альберто Иглесиасом. Ее премьера прошла в Дубровнике, на фестивале молодых классических музыкантов, который проводил виртуозный скрипач Юлиан Рахлин. Именно через него я и познакомился с Алексеем Игудесманом — они лучшие друзья. Еще я сотрудничал и по-прежнему сотрудничаю с замечательной пианисткой Анастасией Теренковой. Мы сделали с ней проект «Сообщение о слепых» с музыкой Альфреда Шнитке (Концерт для фортепиано и струнного оркестра) и текстом по мотивам романа Эрнесто Сабато «О героях и могилах». Сейчас мы обдумываем новую постановку — тоже с советской музыкой, а также с текстом «Времени секонд хэнд» Светланы Алексиевич. Это непростой замысел, и очень может быть, что он обернется провалом. Идея, по-моему, хорошая, но идеи никогда никого не интересуют — интересует лишь их воплощение.

Мне нравится, что для занятий классической музыкой требуется преодолевать трудности и много тренироваться. Несколько раз я выступал на фестивале «Белые ночи» в Санкт-Петербурге, и там был один очень смешной момент. У нас была композиция для двух сопрано — мы уже играли ее в Европе. Но в Мариинском театре у нас в распоряжении оказалось целых пять сопрано. И обычно, когда европейские певицы распеваются перед выступлением вместе с оркестром, они задействуют, наверное, одну пятидесятую часть своих голосов. В России же эти певицы подходили ближе к оркестру и, наоборот, нарочно пели вдвое громче, чем нужно! К концу репетиции оркестр был просто уничтожен.

Мне кажется, ни одно другое искусство не обладает такой выразительной силой. Силой, которая способна встряхнуть любого, даже не заинтересованного в музыке человека и изменить его жизнь. Я люблю живопись, люблю театр, люблю оперу и балет, но именно симфоническая классика стоит особняком. Потому что да, она может захватывать интеллектуально — но может и просто находить прямой путь к нашим душам и менять нас. Я очень хорошо это ощутил, когда мы давали «Адскую комедию» в финском городе Турку. Дело было в совершенно ничем не знаменитом зале, но там была абсолютно поразительная акустика, позволявшая в отдельности расслышать каждую ноту каждого инструмента. Я сидел, слушал — и чуть не расплакался, честное слово. А когда ты присутствуешь во время исполнения классической музыки прямо на сцене, то тебя как будто сметает с ног огромный таран. Невозможно противостоять этой силе. И именно поэтому, я думаю, эта музыкальная форма оказалась настолько долговечной, так интересно развивалась и видоизменялась, а также до сих пор популярна во всем мире. Конечно, не так популярна, как хотелось бы, — но ведь то же самое можно сказать про подавляющее большинство по-настоящему замечательных вещей.

Я считаю, что классическая музыка жива — в новых сочинениях и в новых интерпретациях старых сочинений. Любое искусство существует не только в ту эпоху, когда оно было создано, но и в настоящее время, сегодня. Да, значительная часть классической музыки — это звуковой образ другого мира, мира, в котором мы никогда не жили, но по крайней мере можем его услышать. Однако вы знаете, буквально вчера я отправил ссылку на одну композицию моему другу, у которого сейчас депрессия. Это «Gabriel’s Oboe» Эннио Морриконе, главная тема из фильма «Миссия». Конечно, строго говоря, это не «классическая музыка» — это современная партитура, написанная в середине 1980-х. Но она сделана по всем лекалам симфонической классики. И я понял, что этот музыкальный фрагмент для меня — яркая иллюстрация того, какую красоту способно создать человечество.

Людмила Улицкая

писатель

О небесной и земной музыке, Прокофьеве и Шостаковиче, а также о важности колготок на фортепианных уроках

У меня была музыкальная семья: дома стояло пианино «Беккер», хорошее, настроенное. Мои дед и дядька любили петь советские песни и со слуха могли подобрать любую мелодию. А другой дед закончил теоретическое отделение Киевской консерватории еще до революции. В советское время жизнь у него была сидячая: в тюрьмах да лагерях — последний раз его арестовали уже после войны, в 1948 году, в связи с делом Еврейского антифашистского комитета. И там была чудная история, как в день смерти Сталина их всех в лагере собрали