На ужин мы с Маринкой не пошли. Мы спрятались под кроватями, а когда все были уже в столовой, оделись и вышли за ворота санатория.

Непонятно, куда нужно было идти. Свет исходил только от снега. За территорией сугробы были выше нас. «Погоди, – сказала я Маринке, – не скрипи». Мы остановились, и тогда стал слышен далекий-далекий гудок поезда.

Где-то через час мы сидели на лавках вагона. Женщина напротив ела лимон. Мы немного боялись, что она спросит нас, куда мы едем в такую пору, но она вдруг показала на лимон и спросила меня: «Хочешь?»

«Нет, спасибо», – ответила я. Есть очень хотелось, мы слопали бы даже лимон, но лучше было с ней не заговаривать. Я отлично помнила свой адрес, хотя не знала точно, как добраться от вокзала. «Ну уж как-нибудь разберемся», – успокаивала я Маринку, которую пригласила к себе, потому что она своего адреса точно не помнила. Когда мы подъехали к конечной, в вагоне никого не осталось, женщина, съевшая свой лимон, попрощалась с нами уже несколько остановок назад. «Вам до конечной?» – спросила она, выходя. Мы кивнули. «Это через три». Начав считать сразу же, мы вышли во тьму. Поезд почему-то помчался дальше, и за стеклами мы увидели людей. Я помнила яркий свет вокзала, шум поездов, большую площадь, а тут было лишь две дорожки рельсов. Может, нас привезли на какой-то запасной путь? И тут Маринка схватила меня за руку. «Смотри», – указала она на станционную табличку. «125 км» было написано на ней. Горел тусклый свет в домике на станции, но нам туда было нельзя, и мы спустились с перрона. В снегу была протоптана тропинка, и мы пошли по ней.

– Путешественники узнают путь по звездам, – сказала Маринка.

Мне было непонятно, как это происходит.

– Ну, они их ведут, – объяснила Маринка.

Звезд здесь было так много, что не надо было даже задирать голову, но как услышать их сигналы? Этого мы не знали, но вскоре оказалось, что все-таки они вели и нас. Среди черноты деревьев угадывались низкие избы. Мы постучали в первую попавшуюся.

Старческий голос за дверью охал, отнекивался, не хотел открывать, ссылался на черта, пока Маринка не сказала: «Бабушка, ну пожалуйста, если вы не откроете, мы замерзнем тут в снегу под вашим домом». И старуха открыла.

В домике, кроме сеней, была только кухня и комната. На кухне под низким прокопченным потолком висели колбасы, свиные ноги. Бабушка вдруг обрадовалась гостям и пожарила нам картошку на сале, а потом уложила спать в высоченную кровать, в которую мы с Маринкой бухнулись, как в сказочный сон. «Давай останемся тут навсегда?» – предложила она.

На мой взгляд, это была отличная идея. Мы спросили у бабушки, что она думает по этому поводу, и рассказали ей о нашем бегстве. Конечно, она была согласна. Мы ведь обещали ей носить воду, чистить картошку, убирать снег.

Утром, пока, счастливые, мы хрустели сухарями, запивая их молоком, дети старухи, которые жили в избе по соседству, позвонили в санаторий, и днем нас повезли на маленьком грузовике обратно. Тем временем моя мать и сестра тоже поехали в эту деревню, по дороге их застала метель, и в санаторий приехала почему-то только моя сестра. Я надеялась, что теперь меня заберут, но мне опять пришлось остаться. На следующий день на линейке с позором меня сместили с поста командира отряда. Маринку забрали домой, а меня Геннадий Палыч, сославшись на мою постоянно повышенную температуру, по знакомству или из жалости устроил в лазарет. Я жила через большую дорогу от всех, на краю поля, в отдельной палате на четверых, помогала сестре Маргарите топить печь и слушала радио. «Одна снежинка еще не снег», – пело оно, а я смотрела на огонь и думала, что мне хотелось бы стать просто голосом, таким легким, и звонким, и холодным, как ветер, чтоб разбивать им стекла, воскрешать мертвых и превращать слезы в звезды.

В этом месте река раздваивалась, а потом сходилась вновь. Я смотрела на мутную воду и шла против течения.

Как ярко горел Сириус в то последнее утро!

Гори-гори ясно, чтобы не погасло. Горе и гореть – это ведь только на первый взгляд кажется, что ничего общего.

Горел ли он так ярко только для нас? Псица это была или трехглавый Цербер?

Передвигаясь внутри извилистого пространства своего помутневшего сознания, я отыскивала в нем двери и на этот раз выбегала вслед за Валом. Будто змеиную кожу, он сбросил у меня свою вторую куртку и пошел в сторону моста.

За день до этого гадалка нагадала или даже накликала мне беду. Почему вообще мысль о беде просочилась в меня? А что, если она была послана моим подсознанием как вестница борьбы с кошмаром оказаться затворницей отношений? «Привычка свыше нам дана», – пела няня и вязала чулок. А я нет, я ведь бежала привычек, как Колобок, в поисках собственной начинки, собственного вкусненького «Я».

Вот некое вместилище дрындит по дороге в поисках своего наполнения, но вдруг начинает закашивать в сторону одной зоны, в дальнейшем оказывающейся военной, где все разделяется на два, понимается двойственно, поется на два голоса, а скорее в унисон, потому что в каждой дėвице живет Руфь, готовая похоронить самое себя в другом. Вал, значит, сулил мне гибель, и неосознанно я притянула беду, дабы спастись. Выходило, значит, что мое «Я» было тухлятиной, а сама я – пирожком с отрыжкой.

Или же мысль о беде была притянута желанием первой выскочить из любовного огня? Не спалить бы пух. Внизу уже расстелили матрасы, чтоб курице было мягче приземлиться. Или я хотела сама закончить то, возможный обрыв или истончение чего меня страшили? Если б только, конечно, они не оказались спровоцированы какими-то почти стихийными событиями.

Вал и сам отлично вскрывал замки и всегда, будто дитя, страшился быть запертым, умел выбираться из ловушек. Не с обеих ли тогда сторон была задействована энергия разрушения, пусть мы и не могли наглядеться друг на друга?

Этот остров лежал на перепутье всего, вне священной территории города и был издавна связан с ритуалами излечения. Здесь оставляли старых и больных рабов умирать, а кто излечивался, получал свободу. В третьем веке до нашей эры змеистый бог реки позволил поселиться на земле из затвердевшей глины и наносного песка настоящему змею, персонификации бога Эскулапа. В портиках его храма спали новенькие. В снах они ожидали исцеляющего знака, разгадки болезни. Кома как раз и означало «глубокий сон», и, может быть, и Валу в конце концов могла быть дарована свобода, только заснул он не по благости жрецов с их тайными отварами и курениями, а потому, что Геракл стукнул его по башке. Геракл был для меня загадкой. Расколоть бы ему этот его сплюснутый орех и найти там в трухе объяснение, иглу Кощея.

В средневековье на острове принимали чумных, а название больница получила от фразы-припева монахов. Они просили подаяние для своих пациентов: совершайте добро, братья, совершайтедобробратья. Вал спал в Совершайтедобробратья, а я пыталась найти лазейку в его сны. Святой Джованни по кличке Божий выносил расслабленных из огня, спасал их от наводнения, будто Петр Первый, был такой фильм, я видела его, когда мне было пять лет, мать осталась в зале, а отец вынес меня на руках, это был кошмар, черная вода бушевала, а я все равно таращилась, чтоб увидеть еще что-нибудь перед выходом на свет. У Петра Первого были кальсоны, как у моего отца, или я что-то путаю, но вот невероятное различие: современные мужчины не носят кальсон, а между тем… Что между тем? Все равно, в кальсонах или нет, до них не достучаться.