Я сидела у колонны под февральским небом: розовое и голубое, намек на весну. Проходили женщины с тюльпанами. Согревшись, я закемарила. В одном из коротеньких снов-вспышек я бесконечное количество раз приходила на остров, заходила в больницу, проходила по коридору, подходила к палате Вала и смотрела на него через стекло. Правда, мне не удавалось увидеть его лицо, а только лишь руку с капельницей. Начинался пожар, я выносила его на руках, как Сан Джованни по кличке Божий, но у самого выхода огонь охватывал нас. Как обычно при дурном течении сна, полупросыпаясь, я принуждала себя снова заснуть и досмотреть сон уже с хеппи энд’ом.

Днем мы заехали с Чиччо на улицу Мерулана. У юриста Дарио, считал Чиччо, точно найдутся друзья-адвокаты. Дверь нам открыл один из квартирантов, чуть поклонившись и вводя нас белизной своих открытых в улыбке зубов в какие-то нам самим непонятные искушения и обман.

Не удержавшись, я заглянула в угол, где недавно еще были сложены мои книги. Их стало намного меньше. Или это тоже была галлюцинация? Узнай я об этом в другой момент, я принялась бы рыскать повсюду, будто дикая самка, но сейчас любое обладание, кроме обладания Валом, мне было по фигу, просто безразлично, говоря более высоким языком – индифферентно.

В кабинете-спальне Дарио вместо него мы обнаружили устроившихся на диване, в кресле, за столом филипинцев. Они радушно приподнялись нам навстречу. У того, который сидел за письменным столом, в руках была одна из составляющих моей расползшейся по городу библиотеки.

– Дарио скоро вернется, если не торопитесь, подождите, – предложил он по-итальянски, – а у нас тут пока идут занятия. Урок русского языка, – пояснил он.

– Да-да, он знает русский, – закивали на него с восхищением товарищи, – учился в России.

– А я тоже знаю, – как-то неуверенно вставила я.

Товарищи что-то залопотали, наверное, это было «продолжай», потому что учитель взглянул на страницу и прочитал: «Из варяг в греки – вот судьба. Все путешествую. Когда стану постыдно равнодушным?» – и он добавил что-то по-басурмански. То ли объяснял синтаксис, то ли переводил.

– Вообще-то раньше это была моя книга, – все-таки не удержалась я.

– Вы правда говорите по-русски? – спросил чтец по-итальянски, нисколько не сердясь на то, что я опять его перебила.

– Ну типа да, – помялась я. – Вам нравится? – указала взглядом на книгу.

– О, прекрасная! – Маэстро томно опустил глаза под очками.

– Да, это знаменитый писатель, – уверила я их, – все в России его знают, изучают со школьной скамьи.

Я вышла на цыпочках из этой избы-читальни, а Чиччо остался ждать хозяина. Ему не терпелось рассказать, какой интересный случай предоставлялся какому-нибудь талантливому адвокату: скрывающийся от правосудия террорист, схваченный в момент ограбления антикварной лавки, или человек с проблемной психикой, боком причастный к вооруженной борьбе, который ни разу ни в кого не выстрелил и, уж конечно, не собирался грабить лавку, хотя и был найден с пистолетом, но не принадлежал ли тот хозяину лавки, который когда-то донес на товарищей полиции и, возможно, был замешан… но в этом месте у Чиччо появлялись сомнения. Как подойти к государственной тайне Полишинеля?

– Открыл глаза! – победоносно вострубил полицейский, завидев меня. Сегодня он не старался приподняться над простыми смертными и вел себя запросто. Наверное, гордился, что его подопечный оказался таким стойким мужиком, ну прямо как если бы и сам был полицейским. Если так будет продолжаться, то скоро именно ему этот мужичок будет вверен для препровождения в темницу. – И дышит сам! – продолжал он. – Иногда в коме лежат неделями, месяцами, знаете, за них дышит аппарат, и кормят их через трубку. Хороший знак, сильная натура.

– Хотите кофе? – уцепилась я за соломинку.

Полицейский взглянул на часы.

– Пять вечера, до ужина еще далеко. Не откажусь, – улыбнулся он благодарно.

О, великие органы порядка Рима! Как и у всех прочих коренных обитателей этого града, у них было разборчивое и требовательное нёбо, ради которого они были готовы закрыть один глаз.

– Тогда я принесу из бара.

Внизу были автоматы, но кофе там был хуже лекарства, которое прописывали при уринотерапии, я не пробовала, но по слухам, хотя и мало было последователей этого врачевания.

– Ой, ну что вы.

– Сколько пакетиков сахара взять?

– Один, спасибо, премного обязан.

Мосты были наведены. Да и как без мостов, ведь мы были на острове. Между прочим, я могла бы подсыпать в кофе снотворное, а потом зайти в палату, но мне не хотелось нарушать даже мысленно ту радостную сосредоточенность, наступившую при известии, полученном от мадамы[145].

Перед походом в бар я посмотрела на Вала через стекло. Мне открылась небольшая часть его тела, собравшая много посторонних вещей вокруг. По складкам на одеяле, по свисающей руке, от которой отходила трубка, я старалась угадать будущее вселенной. Я представила себе, что в самом деле буду приходить сюда каждый день. Разве не было подобное времяпрепровождение как раз той пугающей меня подсознательно потерей себя в другом? Привязанностью, с практической точки зрения совершенно бессмысленной или безумной, раз уж я ничем не могла помочь и меня даже не пускали помыть его или погладить по голове. За то, что я опасалась домашних привычек, мне могло быть воздано именно так. Впрочем, опасения были напрасны. Из сегодняшних больниц старались выпихнуть как можно скорей.

Я отдала кофе полицейскому и снова взглянула на Вала через стекло. Мое зрение опять могло лишь жадно ощупывать его руку. Руку с капельницей. Нежность его рук. Но такое не для полицейских. Лучше вот это: однажды он привез меня в поле, грязно-белое от овец, ввел меня в их толпу, взял мою руку и стал гладить ею одну шерстяную теплую тварь: «Гладь, гладь, не бойся, к массе надо подходить индивидуально». Я была счастлива. Овца, может, тоже, во всяком случае она не уклонялась.

Руки у него всегда были горячими, он грел ими мои, растирая, как будто пытаясь высечь огонь. И ноги. По ночам он грел своими мои ледышки, они согревались быстро, не много-то им было и нужно. Но не только моей грелкой, а что ж тут стыдного, был он. С фасадами зданий только он умел говорить так доверительно, и они сообщали ему о себе все, абсолютно все: где у них раньше были окна и двери, сколько слоев краски было на них вылито, когда появился флигель, выглядевший моложе всего остального. Он учил меня реакции: «Тренируйся на мне, ну-ка, разозлись, ударь, не бойся, – и подставлял напряженные ладони под мои кулаки, – рычи, как тигр, отвечай! – бросай игры в смирение, самонаказание через других. Обругай меня, выскажись, наконец!» И я тренировалась. Еще как. Сколько перепалок, нежных ссор, даже одна пощечина, которую он удивленно и почти радостно принял. Уроки быть римцем, вернее, римлянкой, что так же далека от нежной европеянки, как Анна Маньяни от Ингрид Бергман, выматывали меня, но пригодились, чтобы ориентироваться на местности. «Не преуменьшай себя, не ищи гениев вокруг, а лишь в себе, пользуйся макиавеллизмом, который я тебе дарю, другие здесь пользуются им неумеренно, можешь быть уверена!»