Мирон успел дождаться только первой Надиной открытки. Мы все приходили к нему по нескольку раз, и он нам зачитывал ее снова и снова. Пророк Исаия, фреска Рафаэля – из своих рук показывал он картинку. Открытка была из Рима. «Наверное, в то время не было более нервной профессии, чем художник. Стиснутый гениями со всех сторон, еще подростком Рафаэль старался их переплюнуть. Провинциал, в юности он искал связей и рекомендаций, без них было мало шансов стать мастером. У него был дар синтеза, лихорадка жизни, от нее он сгорел, божественный сифилитик, а мы его превратили в конфетку, назвали самой гармонией и в гроб положили», – Мирон говорил так, как будто сердился на самого себя.

Волосы Диего блестели на солнце, и глаза были цвета реки.

– Я почти закончил ту вещь для Лавинии.

– Но, – начала я, пораженная, – впервые он называл женским именем своего дядю, – мы ведь еще не знаем… Может, вернется… она.

– Если вернется, то и она, и я будем уже другими. Но недавно мне показалось, что ее уже нет. Вот прочитай, – и Диего дал мне несколько листов, – это я собрал для реквиема. Первое стихотворение я сам написал по-португальски и перевел.

Вечером, когда мы ехали забрать вещи из квартиры Вала, чтобы не компрометировать людей, которые сдавали ее на протяжении многих лет не только без контракта, но и догадываясь, что лучше не спрашивать у него ни документов, ни подробностей, я прочитала все три части.

Первая была молитвой богине Ошум, чьей дочерью стала Лавиния, когда была еще Рожейро, второй – текст гностиков из рукописей Наг-Хаммади, его Диего узнал случайно, слушая какого-то музыканта, и он был поразительным еще и потому, что, казалось, был написан самой Лавинией. Третий был сочинением одного поэта-бродяги. Он писал на каком-то редком, будто современное искусство, малопригодном на практике, плохо доступном для понимания языке.

Пес-ирландец узнал меня. Другие обитатели домика Вала были рады его компании, и я решила пока оставить его у них, ведь, возможно, скоро нам пришлось бы навещать Вала по соседству – стены Ребиббии были в нескольких шагах. Часть вещей забрала я, часть – Чиччо. Среди них было несколько картин – мадонны с младенцами и святой Иоанн девятнадцатого века, один пейзаж двадцатого – Вал их реставрировал. Комната была расписана фресками Вала – видами Рима и окрестностей, а на кухне висели футболки и рубашки на иллюзорной веревке. Самым удивительным из того, что нам открылось, были натюрморты, или, пожалуй, даже портреты овощей и фруктов, в два-три раза больших своей реальной величины. Они глядели со скатертей геометрического рисунка. По дороге к Чиччо мне пришла в голову разгадка: растения и деревья за то, что они дают, ничего не прося взамен, Вал любил больше всего на свете. А это были их плоды – радостные, без единой червоточинки. Такие, наверное, росли в Раю до изгнания Адама и Евы.

– Теперь нужно решить, куда девать пушку. Флорин отказывается ее брать, ко мне же теперь могут запросто прийти с обыском. Вот и хорошо, мне иногда помогает по хозяйству один молодой человек из Бангладеш, но он такой деликатный, а эти, если придут, ведь все перевернут, и, может, всплывет на поверхность какой-нибудь затонувший корабль.

– Подкинем пугач неудавшемуся убийце? – Я как будто шутила, хотя и этот образ тоже встраивался в разные маршруты нашего ответа Гераклу. – А кстати, были ли какие-то сигналы с его стороны?

– А куда сигналить? Телефона я этому господину не оставил. Он меня так далеко послал, что я заблудился. Но когда вернусь, непременно зайду к нему снова.

Вала выписали на следующий день, в пятницу, к Пасхе. С забинтованной головой, как герой Революции, он был еще слаб. Мы сидели в зале Успения Богородицы перед Иисусом, которого бичевали стражники. На темном фоне свет, переполняющий смотрящего насквозь Христа, перекидывался и на стражников. Божественная благодать дотрагивалась до них, как и до нас сегодня: нам сообщили, что Вала пока отправляли под домашний арест к матушке. Мы перешли мост, и четыре головы с двух герм кивнули нам в знак счастливого исхода.

«Я не оказался в туннеле. Я сам был туннелем и дыркой от бублика, непомерным светляком, который прыгал, и гас, и загорался вновь. Но потом этот свет поджег тебя, и я вернулся тебя спасти. Так много дел еще оказалось», – Вал садился в машину брата, а сзади пристроилась другая с надписью «Полиция».

Еще больничный запах не выветрился из меня, а я уже оказалась на высшей точке весны, средь полевых цветов и сочной травы. Через несколько месяцев все должно было пожелтеть и засохнуть, ведь мы жили не на Альбионе или в утопической стране Ближнего Востока, где лелеют ростки, но тем радостней было цветение. В конце апреля в вилле Памфилий можно встретить человека любой национальности и любых занятий, которые он выносит на публику, находясь в то же время в одиночестве. В последнее воскресенье моего любимого месяца-открывашки, что только успевал срывать пробки отовсюду, на огромной поляне парка играли в регби мужчины из Бангладеш и несколько женщин с колясками наблюдали за сражением мужей, неподалеку, в стороне, индийцы уселись на пикник, в другом углу под громкую музыку жарили мясо на гриле бразильцы, а поодаль перуанцы, никак не сообщаясь с ними, угощались острыми соусами, группка пожилых американцев ходила по тропинкам с длинными палками под мышками, а в другой части под руководством мэтра палками вращали и делали выпады последователи дзе-дзюцу, в тени, выкидывая носки в сторону, ходили гуськом примкнувшие к тай-чи, дети гонялись за собаками, летали тарелки и мячи, кто-то вывел прогуляться даже небольшую черненькую свинью с доверчивым взглядом, что совершенно несправедливо не так давно считалась символом похоти. Но и эта последняя тоже была приглашена сюда в виде горизонтально слипшихся в зарослях парочек, в общем, любой аспект борьбы и мира присутствовал в то утро на огромном зеленом пространстве многообразия почти в двести гектаров.

Собрались на одном лугу и любители музыки. Уже издалека видны были ударные – большой барабан, том-томы и узкий, вытянутый вверх барабан. По приближении показался один музыкант в белой рубашке, что обнял контрабас, и другой, он прислонился к липе с аккордеоном, третий доставал скрипку из футляра. Еще одна девушка настраивала альт, в стороне стояли люди с нотами в руках. Подходило все больше народу, и мы с Олей тоже торопились на концерт. Да-да, именно с ней, с Олькой Волковой, моей минутной подругой детства, а ныне соучастницей и попутчицей.

– Зачем, – в который раз я изумленно допрашивала ее, – зачем ты вернулась в эту бездомность?

– Именно потому и вернулась.

Мне казалось, что Оля совсем сдвинулась по фазе. Теперь, когда у нее были документы (нашлись в римской полиции, пока она сидела в лагере), она зачем-то снова въехала в Италию через Украину нелегально, а это стоило немалых денег. Нет смысла препираться с таким человеком, и я послушно несла коробку, в которой лежало несколько банок с мерзостью. Выглядела она как небольшие салями или сангвиначчо. Чем дальше мы шли, тем тяжелее становилась коробка. А как иначе, если тащишь часть себя, кусочек своей плоти, собственную руку или голову? Иногда я приоткрывала ее и подглядывала в щель.