— Но одну вещь ты должен запомнить. Что ты мне там говорил освоей девственности? Так вот, я тоже девственница.

— Ты… — Должно быть, появившееся у него на лице выражениеудивления было очень комичным, так как она откинула голову и расхохоталась.

— Да, я девственница. И я не собираюсь расстаться с ней вближайшее время. Потому что она предназначена другому.

— Кому?

— Ты знаешь кому, Гарольд.

Он уставился на нее, внезапно похолодев. Она спокойноответила на его взгляд.

— Ему?

Она кивнула.

— Но я тебе многое могу показать, — сказала она, отведяглаза. — Мы с тобой будем заниматься такими вещами, о которых ты никогда даже ине… нет, не так. Может быть, ты и мечтал о них, но ты никогда не думал, чтомечты твои сбудутся. Мы можем играть. Мы можем пьянеть от этого. Мы можемкупаться в этом. Мы можем… — Она запнулась и посмотрела на него. Взгляд ее былтаким лукавым и соблазнительным, что он снова почувствовал возбуждение. — Мыможем делать все, что угодно, кроме одного крошечного пустячка. А этот пустячокне так уж и важен, не правда ли?

В голове его закружились картины. Шелковые шарфы… ботинки…кожа… резина. О, Господи. Фантазии школьника. Какой-то своеобразный сексуальныйпасьянс. Но ведь все это только сон? Фантазия, порожденная другой фантазией,детище темного человека. Как он желал всего этого, как он хотел ее, но он хотели большего.

— Ты можешь быть со мной абсолютно откровенным, — сказалаона. — Я буду твоей матерью, или твоей сестрой, или твоей шлюхой, или твоейрабыней. Но ты должен рассказать мне все, Гарольд.

Он открыл рот, и его голос зазвучал, как надтреснутыйколокольчик.

— Но не задаром. Ничто не дается бесплатно, даже сейчас,когда все вокруг завалено вещами, которые только и ждут, чтобы их подобрали.

— Я хочу того же, что и ты, — сказала она. — Я знаю, чтотаится в твоем сердце.

— Этого не знает никто.

— То, что таится в твоем сердце, записано в твоем дневнике.Я могла бы прочитать его — я знаю, где он спрятан, — но в этом нетнеобходимости.

Он вздрогнул.

— Раньше он лежал вон под тем кирпичом, — сказала она,указывая в направлении камина, — но теперь ты перепрятал его на чердак.

— Откуда ты это знаешь? Откуда?

— Я знаю, потому что он рассказал мне. Он… можно сказать,что он написал мне письмо. А еще важнее, что он рассказал мне о тебе, Гарольд.О том, как этот ковбой отнял у тебя твою женщину и не включил тебя в составКомитета Свободной Зоны. Он хочет, чтобы мы держались вместе, Гарольд. И онщедр. С этого момента и до того времени, как мы уйдем отсюда, мы предоставленысамим себе.

Она прикоснулась к нему рукой и улыбнулась.

— Для нас наступает время игр. Ты понимаешь меня?

— А потом, Надин? Что он хочет, чтобы мы делали потом?

— То, что ты почти уже сделал с Редманом в тот первый день,когда вы выезжали на поиски старой женщины… но в гораздо большем масштабе. Акогда мы сделаем это, мы сможем отправиться к нему, Гарольд. Мы сможем быть сним. Мы сможем остаться с ним. — Глаза ее были полузакрыты от наслаждения ивосторга. Парадоксальным образом то обстоятельство, что она любит другого, ноготова отдать свое тело ему, вновь возбудило в нем жаркое желание.

— А если я скажу «нет»?

Она пожала плечами, и груди ее соблазнительно покачнулись.

— Жизнь будет идти своим чередом, так ведь, Гарольд? Мнепридется найти другой способ, чтобы сделать то, что я должна сделать. Тыпойдешь своим путем. Рано или поздно ты найдешь девушку, которая согласитьсясделать для тебя этот маленький пустячок. Но спустя некоторое время этотпустячок покажется тебе очень утомительным.

— Откуда ты знаешь? — спросил он с кривой усмешкой.

— Я знаю это, потому что секс — это жизнь в миниатюре, ажизнь очень утомительна. Жизнь — это время, проведенное во множестве комнат дляожидания. Вполне возможно, Гарольд, здесь у тебя будут свои успехи, но к чемувсе это? Жизнь твоя будет скучной банальностью, и ты всегда будешь вспоминатьменя без рубашки и будешь думать о том, как бы я выглядела, если снять с менявсе остальное. И ты будешь пытаться представить себе, что было бы, если бы ястала произносить в твоем присутствии нецензурные ругательства… или обмазала бымедом… все твое тело… а потом вылизала бы тебя… и ты будешь думать…

— Прекрати, — сказал он. Все тело его охватила дрожь.

Но она не послушалась.

— А еще мне кажется, что ты будешь думать о том, на чтопохожа жизнь на его стороне мира, — сказала она. — И, возможно, эта мысльокажется гораздо более настойчивой, чем все остальные.

— Я…

— Решай, Гарольд. Надеть ли мне снова свою рубашку или снятьвсе остальное?

— Идем в спальню, — сказал Гарольд.

Она улыбнулась и взяла его за руку.

Гарольд Лаудер подчинился своей судьбе.

Окна дома Джаджа Фэрриса выходили на кладбище.

Он и Ларри сидели после обеда на веранде, курили сигары исмотрели на полоску заката над горами, которая постепенно выцветала добледно-оранжевого оттенка.

— В детстве мы жили неподалеку от самого красивого кладбищаво всем Иллинойсе, — произнес Джадж. — Оно называлось «Холм Надежды». Каждыйвечер после ужина мой отец, которому тогда пошел седьмой десяток, уходил напрогулку. Иногда я отправлялся вместе с ним. И если наш маршрут пролегал мимоэтого некрополя, содержавшегося в идеальном порядке, он говорил: «Как тыдумаешь, Тедди? Есть ли хоть какая-нибудь надежда?» И я отвечал ему: «Конечно,есть. Целый холм». И каждый раз он хохотал, словно слышал эту фразу впервые.Умер он в 1937 году, когда я был еще подростком. Он умер, как король, Ларри. Онсидел на троне в самой маленькой комнатке своего дома с газетой на коленях.

Ларри, не вполне уверенный в том, как следует реагировать наэто довольно причудливое проявление ностальгии, не сказал ни слова.

Джадж вздохнул.

— В недалеком будущем что-то должно произойти, — сказал он.— Если вы почините электричество, то все будет отлично. Но если вы не сможетеэтого сделать, люди занервничают и потянутся на юг, пока не настали холода.

— Ральф и Бред говорят, что все будет в порядке. Я доверяюим.