Их расставание пришлось на особенно трудный для Клема период. В его жизни вновь появился сын, теперь уже парень студенческого возраста, у которого все сильнее проявлялись признаки заболевания, впоследствии диагностированного как шизофрения[2367]. В профессиональном плане Гринберг тоже оказался в весьма затруднительной ситуации, умудрившись вызвать раздражение своей статьей «Живопись американского типа», опубликованной той весной в Partisan Review, чуть ли не у всех, кто ее прочел[2368].

Год 1955-й стал для мира искусства Нью-Йорка временем подведения итогов и критического анализа, и Клем внес в это свою лепту. Исследовав прошлое Нью-Йоркской школы, он довольно самонадеянно назначил победителями ряд художников, которых сам определил как новых гениев, в частности представителя первого поколения Клиффорда Стилла. Его Клем назвал «пожалуй, самым оригинальным среди всех художников моложе 55 лет, а может, и вообще лучшим»[2369]. А еще Гринберг безапелляционно «понизил в звании» тех, кого ранее прославлял, прежде всего Джексона Поллока, чью последнюю выставку он описал словами «вымученная, надутая и выпендрежная»[2370]. По словам Фэрфилда Портера, художники увидели в той статье Клема полное отсутствие понимания того, что они уже сделали и чем заняты теперь. Кроме того, этот текст доказывал, что критик уважает не искусство, а только самого себя. В письме редактору Partisan Review с опровержением статьи Клема Фэрфилд уничижительно отметил: «Иногда он говорит “мы”, в то время как местоимение “я” было бы гораздо точнее»[2371]. Даже Клиффорд Стилл, которого Клем превознес, написал Джексону и Ли: «Позвольте также добавить, что мне сейчас больше всего хотелось бы, чтобы [Гринберг] никогда не видел моих работ, а еще лучше, чтобы он никогда о них не слышал»[2372]. «Папа Клем», «Клем Ужасный», «Клем Создатель Королей» все еще оставался влиятельной фигурой, но его мощь стремительно убывала.

Из-за всех этих перипетий Гринберг совершенно перестал спать и начал принимать смесь препаратов, как рецептурных, так и отпускаемых без рецепта. Хелен, позвонив критику 2 июня, нашла его «дезориентированным» и, обеспокоившись, посоветовала ему обратиться к своему психоаналитику. Таким обходным путем Клем в итоге познакомился с молодым психотерапевтом по имени Ральф Кляйн[2373]. Медицинского образования у него не было, зато он был верным последователем «отца американской психиатрии» Гарри Стека Салливана[2374]. Поколение психоаналитиков, к которому относился Кляйн, безусловно приняло теорию Салливана о том, что большинство психических проблем коренятся в детстве и семье больного, однако предложило свои радикальные подходы для борьбы с этими проблемами[2375]. По их мнению, один из верных способов заключался в том, чтобы разорвать все ограничивающие личность узы — родственные, семейные, социальные — и принять концепцию свободы, предложенную Салливаном. Отменить семейные узы, моногамию, любой вид самоцензуры или ограничений в речи или поступках? Почему бы и нет? Клему подход Кляйна чрезвычайно понравился[2376]. Психоаналитик усилил в Гринберге природную тенденцию к самолюбованию. «Он никогда не принимал во внимание других. Он думал только о себе, — утверждала будущая жена Клема Дженни Ван Хорн. — Клем никогда даже не пытался выяснить, что чувствовал в тот или иной момент кто-то другой»[2377].

Вскоре после того, как Клем начал посещать психотерапевта, они с Хелен встретились выпить и поужинать. Гринберг изо всех сил старался быть милым, однако его спутница, хоть и со слезами на глазах, твердо и решительно заявила, что они должны окончательно расстаться. И Клем, как когда-то, много лет назад, когда получил письмо о разрыве от своей юной возлюбленной во время службы на военной базе в Мичигане, отреагировал на решение Хелен нервным срывом[2378]. «Клем был влюблен в Хелен по уши», — сказала Дженни[2379]. Весьма примечательное утверждение, учитывая, что она говорила об одном из самых могущественных и наводящих ужас персонажей в мире искусства Нью-Йорка, который к тому же был на 20 лет старше Хелен. Но Клем, опустошенный расставанием с подругой, действительно чуть не лишился рассудка. Его младший брат помог ему собрать вещи и съехать из квартиры Франкенталер, а затем отвез его к себе домой на Лонг-Айленд, где ухаживал за ним на протяжении нескольких недель. «Он был похож на лунатика, — вспоминал потом Мартин Гринберг. — И явно не в себе… Он не был маньяком в поведении, но был маньяком в мыслях». Парадоксально, но Мартин добавил: «И знаете, с ним в то время было гораздо приятнее общаться: он был более человечным и открытым, чем когда-либо до или после этого»[2380].

Однако если дом Марка-Релли в идиллическом деревенском Спрингсе показался Хелен надежным убежищем от жизненных невзгод, то она жестоко ошибалась. Мало того что ее собственный душевный кризис вскоре усугубился из-за приезда на Лонг-Айленд Клема, еще и непосредственные соседи Хелен, Ли и Джексон, постоянно ужасно ссорились. Сначала дом сотрясался от его монотонных воплей: «Сука, сука, сука, сука, сука!» — а затем от ее горькой реакции на ругань мужа. После 10 лет брака Ли начала обдумывать самый радикальный вариант решения проблемы — развод[2381].

Для Поллоков 1955 год начался крайне неблагоприятно. В феврале пьяный Джексон, подравшись в гостиной с одним из друзей, сломал лодыжку во второй раз[2382]. Теперь он опять был сильно не в духе, пил с утра до ночи, поочередно то купаясь в жалости к себе, то пребывая в ярости. Чаще всего художник злился опять же из-за того, в какое ничтожество он превратился. Распухший, небритый, очень мало похожий на того мужчину, каким был раньше, в редкие моменты прояснения Джексон считал себя неудачником. «Вот дерьмо! Все, что во мне есть, — это мое искусство», — признался он как-то другу[2383]. При этом другому приятелю Поллок примерно в то же время сообщил, что не «прикасался к кисти» вот уже более года[2384]. Художник был истощен и раздавлен психологически и физически. Он мог лишь ходить из угла в угол, волоча по полу свою загипсованную ногу, и орать: «Чего еще они все от меня хотят, что им надо?»[2385] Но на самом деле его мучил другой вопрос: чего он сам ожидает от себя? Джексон был не способен достичь достаточно проясненного состояния сознания, чтобы выплеснуть на холст образы, дремлющие у него внутри. Ему оставалось лишь свирепствовать.