Когда Джоан познакомилась с Риопелем в его 32 года, он был женат, имел двух маленьких дочек и считался лидером зарождавшегося тогда в Париже сообщества необъективного абстракционизма. Этот человек знал всех, кто имел какой-либо вес в мире искусства как на тот момент, так и в прежние времена. Его работы выставлялись во Франции, Нью-Йорке, Германии, Великобритании, Швейцарии и Японии. Его картины купили Музей современного искусства и Музей Соломона Гуггенхайма в Нью-Йорке, Художественный музей Филадельфии и Чикагский институт искусств[2321]. И Жан-Поль был отмечен той красотой, которая всегда притягивала Джоан: брюнет, сильный, мужественный, неопрятный; то задумчивый, то безрассудный до точки самоуничтожения. И к тому же в нем было что-то от проходимца. Риопель, подобно Майку, придумал большую часть своего прошлого. Но при этом он вел себя так уверенно и напористо и достиг такого огромного признания, что тайна, окружавшая реальное начало его карьеры, делала его только еще более привлекательным. «У него был стиль», — просто и коротко сформулировала Джоан[2322].

Что же привлекло его в ней, за исключением того, что эта девушка была чуть ли не опаснее самого крутого поворота, преодолеваемого на скорости 200 км в час? Джоан, явно преуменьшая свою значимость для Риопеля, говорила: «Думаю, на него произвело впечатление то, что я белая англосаксонская протестантка». На самом деле Жан-Поль увидел в ней первую женщину, которую считал себе ровней. Он «сразу распознал в ней Джоан д’Арт», как утверждает биограф Риопеля Элен де Билли[2323]. Митчелл, по словам де Билли, могла многое рассказать ему о живописи в период, когда парижские художники стремились писать не лучше Пикассо, а лучше де Кунинга. Кроме того, Джоан была первой женщиной, чья компания ему нравилась не меньше общества приятелей. «Это так здорово, — признался Жан-Поль одному из друзей. — Я наконец-то встретил женщину, которая пьет наравне со мной»[2324].

Со временем Джоан через Сола Стейнберга нашла квартиру по адресу улица Жакоб, дом 26[2325]. Апартаменты с высокими потолками, паркетным полом и видом на большой сад из окна, по сути, были миниатюрной версией мастерской на площади Святого Марка. Там даже имелся патефон, на котором Джоан проигрывала позаимствованные у друзей пластинки музыки в стиле барокко и единственную пластинку Билли Холидей с песней «В моем одиночестве»[2326], [2327]. Ко времени переезда на эту квартиру почти все художники, гостившие в Париже летом, отправились домой[2328]. «Моя жизнь здесь ужасно простая: она состоит из деревьев, которые видны из окна, и живописи, — писала Джоан. — Я могу не выходить на улицу по три дня кряду». Митчелл оклеила стену белой бумагой, «выкупленной» у поставщика художественных материалов Lefebvre-Foinet. Она рассказывала: «[Тут-то и] началась жизнь в розовом цвете. Выходит, я добралась аж до Парижа, чтобы повесить холст на стену, сделать шаг назад и начать ругаться»[2329].

Холст ей, кстати, вручил Риопель. Первым подарком Жан-Поля Джоан были не цветы, не конфеты и не духи; это был рулон «роскошного» льняного полотна[2330]. Они тогда только познакомились, но он уже отлично понимал эту девушку. Она не поддалась бы на обычные ухаживания, как другие женщины. Но ответила бы взаимностью, только если бы Жан-Поль в первую очередь признал ее как художника. «Я все больше и больше привязываюсь к этому мужчине с машиной, — признавалась она Барни, который периодически присылал бывшей жене часть «доходов от Grove Press» (возможно, в обмен на чистый декседрин, который она отправляла ему). — Эта часть моей жизни не совсем рациональная, и он из тех, кто может сказать: “Ты не будешь идти домой” или “Я буду последовать за тобой” — словом, его английский ужасен… Но в нем есть очарование, и какая-то нереальность, и все то, что пока еще привлекает меня и лишает покоя. А ведь я не молодею»[2331]. Однако явным показателем улучшившегося самочувствия и даже счастья Джоан в тот период были плоды ее творчества. После встречи с Риопелем, по словам художницы, она «писала как безумная»[2332].

Джоан собиралась оставаться в Париже только до конца лета и часто обсуждала свое возвращение в Нью-Йорк. Время от времени она скучала по этому городу и оставшимся там друзьям. Но Митчелл не могла не согласиться с Жан-Полем, считавшим Париж единственным местом в мире, где можно назвать себя художником, не беспокоясь о том, что тебя попросят разъяснить, что это значит[2333]. Эта мысль очень понравилась Джоан, которая питала ужас перед подобными объяснениями и крайне мало интересовалась коммерческой стороной искусства. Женщина просто хотела, чтобы ее оставили в покое и чтобы она могла писать в наиболее благоприятной для этого обстановке. Но окончательное решение ей помогла принять одна самая обыкновенная поездка в парижском такси. В салоне автомобиля Джоан увидела прикрепленную к солнцезащитному козырьку открытку с «Ирисами» Ван Гога. Она сказала таксисту: «Обожаю Ван Гога». А тот посмотрел на нее и заявил: «А вы знаете, почему один ирис белый? Рядом с ним остальные цветы выглядят гораздо более синими»[2334]. Тут Джоан окончательно утвердилась в мысли, что хотела бы обосноваться в городе, где простые люди так глубоко понимают искусство. И она решила остаться[2335].