Со временем Джоан переехала из отеля на съемную квартиру. Она переходила из одного кафе в другое, меняла мужчин, и ее жизнь в Париже казалась чистой романтикой по сравнению с тем жестоким кошмаром, который она оставила в Нью-Йорке. День Джоан поздно начинался. C утра до вечера художница пила «белое мартини», играла в пинбол и общалась с друзьями, которые могли бесконечно переливать из пустого в порожнее. А заканчивался ее день ранним утром, в основном в джаз-клубах, где женщина слушала типичную американскую музыку, подслащенную парижской меланхолией[2305]. «Я никогда еще не жила так, как теперь, — писала Джоан Майку, — совершенно, полностью сама по себе, глядя на людей только своими глазами… вот и все… иногда я думаю о Ван Гоге… о его глубине и одиночестве. Ночи здесь такие короткие — в четыре утра небо уже синеет»[2306].

Джоан любила Париж в эти предрассветные часы, когда свои права на город предъявлял полусвет. Она рассказывала: «Шлюхи собираются на рассвете напротив Собора — у “Ротонды”. Блондинки сидят с одной стороны, рыжие — с другой. А еще тут девочки всех цветов… иногда совсем уж диких… Джазовые музыканты смотрят на них в изумлении и на трех языках напевают бибоп»[2307]. Круг общения Джоан постепенно расширялся. Со временем в него вошли некоторые люди из ее нью-йоркской компании — Мэри Эбботт, Марисоль, Джон Эшбери и Кеннет Кох, — а также несколько ньюйоркцев, с которыми она раньше не была знакома. Одним из них стал заклятый враг Горки Матта, а другим — композитор Леонард Бернштейн[2308]. «Кажется, я познакомилась тут со множеством знаменитостей», — писала Джоан Барни в июне и уточняла:

В этот период Джоан не слишком много работала. Ей удалось написать всего несколько маленьких холстов да пару-другую копий собственных картин[2310]. Она слишком много общалась с разными людьми, чтобы создать нечто действительно значимое. К тому же художница так и не нашла подходящего места для работы. Но это время не прошло для нее даром. Джоан «коллекционировала» пейзажи, запоминая их, чтобы использовать, когда снова начнет писать. «Я ни счастлива, ни несчастна, — признавалась она Майку[2311]. — Мне действительно незачем возвращаться, кроме тебя… дома меня ждет все та же проклятая жизнь… а может, дело во мне самой»[2312]. Но время шло, двухмесячный отпуск приближался к концу, и Джоан понимала: пора что-то решать. Хоть что-то!

«Может, мне стоит купить мастерскую в Нью-Йорке, как у Грейс, — прикидывала она. — Я здесь вообще часто думаю о Грейс». Джоан начала понимать депрессию и растерянность подруги той весной. Сама мысль об изменившейся атмосфере, в которой никто больше не стремится просто написать хорошую картину, а считает, что непременно должен добиться при этом успеха, страшно расстраивала ее. «Они что-то из тебя делают и чего-то от тебя хотят, и я, естественно, самоустраняюсь, — писала Джоан[2313]. — Я боюсь возвращаться: там я ничего не делаю со своей жизнью, а здесь это не имеет значения»[2314]. Она даже подумывала вообще бросить живопись. «Я не очень хороший художник, но бог знает: их вообще не так уж много. И потому, может, мне стоит вместо этого завести ребенка? Хотя нет — лучше просто стареть и становиться все более уродливой. А почему бы и нет? А продолжать лезть из кожи вон и доказывать всем, что ты чего-то стоишь, — слишком много усилий. Лучше пойду и напьюсь»[2315]. Но однажды в разгар мрачных раздумий Джоан получила приглашение от Ширли на «очередную скучную вечеринку», на этот раз с французскими канадцами. Среди них был художник по имени Жан-Поль Риопель[2316]. Он станет любовником Джоан и, соответственно, ее напастью на следующие 24 года.

Риопель был адреналинозависимым: он обожал рисковать, особенно ездить на безумной скорости[2317]. Художник гонял на машинах и катерах, летал на самолетах и водил мотоциклы не для перемещения из точки А в точку Б, а ради острых ощущений. Максимальная скорость его «Бугатти» (со временем их у него будет целых пять) ограничивалась 150 км в час, но Жан-Поль на узких пригородных дорогах разгонялся до 200 км[2318]. А еще этот парень обожал спасать людей. Впрочем, обычно те, кого он выбирал в качестве объекта спасения, к этому времени уже заходили слишком далеко, и его миссия была обречена еще до ее начала[2319]. Он любил жизнь и брал от нее все. Риопель благоговел перед жизнью так, как только мог это делать бедный мальчик из Монреаля, которого выгнали из школы мебельного дела и который впоследствии стал самым богатым художником Канады за всю ее историю[2320].