застывшего хозяина. Его парчовые одежды исчезли тоже; с головы до ног он был оплетен ослепительно-белыми огненными кольцами в виде скрученных цепей. Не в силах вынести яркого света, исходящего от этих цепей, экономка попятилась, прикрыв рукой глаза. Когда она снова осмелилась взглянуть, сияние погасло и комната снова выглядела как прежде, а за столом все в той же позе неподвижно сидел Милуорп.

Потрясенная и напуганная до глубины души женщина все же нашла в себе смелость подойти к хозяину. Из-под его одежд исходил чудовищный запах горелой плоти, хотя сами они выглядели нетронутыми. Он был мертв; пальцы его сжимали перо, а на лице застыла мучительная гримаса агонии. Шею и запястья покрывали страшные глубокие ожоги, плоть обуглилась. Коронер обнаружил в ходе осмотра, что ожоги эти, сохранившие очертания тяжелых звеньев цепи, продолжаются длинной непрерывной спиралью вокруг ног, рук и туловища. Вероятно, именно эти ожоги и стали причиной смерти Милуорпа, – казалось, будто его обмотали раскаленными добела железными цепями.

Рассказу экономки мало кто поверил, но никто не мог предложить разумного объяснения странной загадки. В свое время велось немало бесплодных дискуссий, но, как я уже упоминал, интерес быстро угас. Старания разгадать эту тайну были, скорее, простой формальностью. Химики пытались определить природу снадобья в виде серой пыли с жемчужными гранулами, к которому пристрастился Милуорп, но анализ показал лишь присутствие некоего алкалоида, чьи происхождение и свойства были неизвестны западной науке.

С каждым днем всей этой невероятной истории уделялось все меньше внимания, а те, кто знал Милуорпа, стали выказывать столь же необъяснимую, как и его странная гибель, забывчивость. Экономка, вначале упрямо отстаивавшая свою правоту, со временем начала разделять всеобщие сомнения, а рассказ ее всякий раз оборачивался все смутнее и противоречивее. Казалось, она постепенно, деталь за деталью, забывала о невероятных обстоятельствах, каковые сама в непреодолимом ужасе наблюдала.

Рукопись, над которой Милуорп, судя по всему, работал прямо перед смертью, передали мне вместе с другими его бумагами. Это оказался дневник, и последняя запись в нем обрывалась внезапно. Едва прочитав, я поспешил переписать этот дневник своей рукой, поскольку по некоей загадочной причине чернила оригинала уже выцветают, записи кое-где сделались неразборчивыми.

Читатель заметит в тексте некоторые лакуны: они соответствуют фразам, записанным алфавитом, который ни я, ни мои знакомые ученые оказались не в состоянии транслитерировать. Эти отрывки, похоже, составляют неотъемлемую часть повествования и встречаются в основном ближе к концу, словно пишущий все больше переключался на язык, который помнил по своему древнему воплощению. С тем же психическим перевоплощением, вероятно, связана и необычная датировка, к которой временами переходит Милуорп, – от современного к доисторическому счислению неведомых лет, – хотя и продолжает при этом писать по-английски.

Далее я привожу весь текст дневника, который начинается с примечания без даты.

Эта книга, если только меня не обманули относительно свойств снадобья под названием сувара, станет хроникой моей прежней жизни в затерянную эпоху. Я владею этим снадобьем уже семь месяцев, но страшился к нему прибегнуть. Теперь же я по некоторым признакам понимаю, что жажда знания вскоре пересилит страх.

С раннего детства меня тревожили туманные, неопределенные намеки как будто на забытую жизнь. Намеки эти проявлялись скорее ощущениями, нежели идеями или образами; они были подобны призракам умерших воспоминаний. В глубинах моего разума всегда таилась необъяснимая тоска по некоей исчезнувшей в веках безымянной красоте. Одновременно меня преследовал столь же бесформенный страх, предчувствие давно минувшей и вместе с тем неотвратимой, гибельной судьбы.

Эти ощущения сохранялись неизменными на протяжении всей моей юности и зрелости, но выяснить их причину я так и не сумел. Мои путешествия по загадочному Востоку и все изыскания в области оккультизма лишь убедили меня, что эти таинственные намеки имеют отношение к некоему иному воплощению, погребенному под обломками отдаленных эпох.

Путешествуя по буддистским странам, я много раз слышал о снадобье под названием сувара, которое, как считалось, могло вернуть даже непосвященному воспоминания об иных жизнях. После многих тщетных усилий мне наконец удалось раздобыть это снадобье; каким образом – это уже отдельная, по-своему выдающаяся история, которой, впрочем, не место здесь. До сих пор – возможно, из-за того самого безотчетного страха – я не осмеливался употребить сувару.

9 марта 1933 года. Сегодня утром я впервые принял сувару, растворив положенное количество в чистой дистиллированной воде, как меня учили, а затем откинулся на спинку кресла, медленно и размеренно дыша. Я понятия не имел, какие ощущения поначалу вызовет снадобье, поскольку, как мне говорили, это сильно зависит от характера употребляющего; однако я спокойно ждал, четко сформулировав в уме цель эксперимента.

Поначалу ничего в восприятии не менялось – я лишь отметил слегка участившийся пульс и задышал в одном ритме с ним. Затем очень постепенно обострилось зрение. Китайские ковры на полу, корешки книг, теснящихся в книжных шкафах, сама древесина кресел, стола и полок окрасились в новые, невообразимые цвета. Одновременно менялись и их очертания: казалось, каждый предмет вытягивается в разные стороны. После этого все вокруг стало полупрозрачным, словно отлитые из тумана формы. Я обнаружил, что вижу сквозь обложку иллюстрации Джона Мартина к «Потерянному раю», лежавшему передо мной на столе.

Так, понимал я, расширяется обычное зрение. Все это лишь прелюдия к осознанному восприятию оккультных миров, которого я добивался с помощью сувары. Вновь сосредоточившись на цели эксперимента, я осознал, что туманные стены исчезли, подобно отдернутым гобеленам. Вокруг меня, как отражения в водной ряби, плыли зыбкие, смутные образы, что миг за мигом стирали друг друга. Казалось, я слышал неясный, но вездесущий звук, намного мелодичнее, чем бормотание ветра, воды или огня, порожденный окружавшей меня неведомой стихией.

На этом колеблющемся фоне предо мной безостановочно проплывали размытые, изменчивые, тревожно знакомые картины. Сверкающие в лучах солнца бронзой и золотом восточные храмы; резные фронтоны и острые шпили средневековых городов; тропические и северные леса; костюмы и лица Леванта, Персии, Древнего Рима и Карфагена летели мимо, как миражи на ветру. Каждая картина была древнее предыдущей, и я понял, что все это – сцены из моих собственных прошлых жизней.

По-прежнему привязанный, так сказать, к себе нынешнему, я листал эти зримые воспоминания, трехмерные и четкие. Я видел себя воином и трубадуром, аристократом, торговцем и нищим. Я вздрагивал от давно умерших страхов, трепетал из-за утраченных надежд и восторгов, меня влекли узы, оборванные смертью и водами Леты. Но я не отождествлял себя вполне со всеми этими воплощениями, ибо прекрасно понимал, что воспоминание, которое я ищу, относится к эпохам куда древнее.

Фантасмагория продолжалась, и от