После первых же слов заклинания будто паутина грязных теней сплелась поперек солнц, а земля слегка содрогнулась, словно по краю мира ступали колоссальные демоны, явившиеся из чудовищных запредельных бездн. Стены сада и деревья пошли рябью, подобно отражению в пруду под ветром, а у меня потемнело в глазах от потери крови, которую я пролил, принося демоническую жертву. Затем мою плоть и разум пронзила невыносимая дрожь, словно отзвук далекого землетрясения, что сокрушает города и обрушивает берега в море хаоса; плоть мою мучительно раздирало на части, и мозг мой содрогался от монотонных диссонансов, охватывавших меня все глубже и глубже.

Истерзанный душевным смятением, я пошатнулся. Словно в тумане, до меня донесся голос Атмокса, понукавшего меня, и я едва расслышал собственный голос, отвечая Ксегзаноту, называя нечестивую некромантию, что способна свершиться лишь благодаря его могуществу. Обезумев, я умолял Ксегзанота подарить мне, вопреки установленному ходу времени, всего один час прошлой осени, который я делил с Белторис; и в своих мольбах я не называл определенный час, ибо в моих воспоминаниях все они были одинаково радостными и счастливыми.

Когда с губ моих сорвались последние слова, мне показалось, будто в воздухе гигантским крылом распростерлась тьма; все четыре солнца пропали с небосвода, и сердце мое замерло, точно в смертный миг. Затем вернулся бархатно-мягкий свет, солнечные лучи косо падали вниз, как это обычно бывает осенью. Нигде не было видно даже тени Атмокса, и алтарь из слоистого агата был непорочно чист, без единого следа крови, а я, который любил Белторис, ничего еще не зная о злом роке и тоске, что меня ждет, исполненный счастья, стоял перед алтарем подле своей возлюбленной, глядя, как ее юные руки украшают древний циферблат собранными в саду цветами.

Непостижимо ужасны тайны времени. Даже я, жрец и посвященный в учение Афоргомона, мало что знал о неуловимом и неминуемом процессе, в котором настоящее становится прошлым, а будущее растворяется в настоящем. Каждому приходилось размышлять над загадками времени и мимолетностью всего сущего, тщетно пытаясь понять, куда утекает поток потерянных дней и куда мчатся обреченные эпохи. Одним видится, будто прошлое остается неизменным, исчезая из нашего смертного кругозора и становясь вечностью; другие считают, что время – это лестница, коей ступени разрушаются одна за другой за спиной поднимающегося, обрушиваясь в бездну небытия.

Как бы там ни было, я знал, что рядом со мной Белторис, на которую еще не пала смертная тень. Наш час только что родился средь золотого сезона осени, а грядущие минуты были полны чудес и неожиданностей, принадлежавших еще не испытанному будущему.

Моя возлюбленная стояла среди хрупких садовых лилий, еще не склонивших свои прелестные головки. В глазах ее мерцали сапфиры безлунных вечеров, усеянных золотыми звездочками. Уста ее изогнула улыбка, полная радости и блаженства.

Мы были обручены с детства, и сейчас приближалось время свадебного обряда. Отношения наши были совершенно свободными, в соответствии с обычаями этого мира. Она часто приходила в мой сад прогуляться и украсить алтарь божества, чьи вращающиеся луны и солнца приближали миг нашего счастья.

Вокруг порхали мотыльки с золотистыми крылышками, и полет их был легок, как легко было у нас на душе. Пребывая в блаженстве, мы раздували огонек нашего шаловливого настроения в величественное пламя восторга. Мы ощущали себя сродни прекрасным цветам и проворным насекомым, и души наши парили на волнах поднимавшихся в теплом воздухе ароматов. Громкого шума величественного города Калуд за стенами моего сада мы не слышали; не существовало для нас густонаселенной планеты Хестан; не было никого, кроме нас двоих, и ничего, кроме вселенной яркого света и цветущего рая. Пребывая в гармонии любви, мы словно касались вечности, и даже я, жрец Афоргомона, позабыл о днях увядания, что постепенно канут во всепоглощающих циклах времен.

Именно тогда я в возвышенном порыве безумной страсти поклялся, что смерть или разлад никогда не омрачат идеальный союз наших сердец. После того как мы украсили алтарь, я отыскал самые редкие и восхитительные цветы – с хрупкими изогнутыми чашечками, оттенком подобными омытому вином жемчугу и лунной лазури, с белыми лепестками, окруженными пурпурной каймой, – и вплел их в черную копну волос Белторис, смеясь и осыпая ее поцелуями, говоря ей, что не только храм времени заслуживает должного подношения.

Нежно, любовно, неторопливо украшал я ее и не успел закончить, как на землю рядом с нами спорхнула большая малиново-пестрая бабочка, что повредила крыло, летая по саду. Белторис, неизменно жалостливая и нежная сердцем, отвернулась от меня и взяла бабочку в руки, не заметив, как несколько ярких цветов упали с ее волос. В ее темно-синих глазах появились слезы; видя, что бабочка сильно пострадала и никогда больше не сможет летать, Белторис оставалась безутешной и больше не откликалась на мои страстные ухаживания. Меня бабочкина судьба волновала куда меньше, и я слегка разозлился; грусть Белторис, моя злость – между нами пролегла едва заметная трещина…

Затем, прежде чем любовь пересилила непонимание, пока мы стояли перед устрашающим алтарем времени, не держась за руки и не встречаясь друг с другом взглядом, на сад словно опустилась темная пелена. Я услышал гром и грохот рушащихся миров; что-то черное и гибельное пронеслось мимо меня во мраке. Ветер швырнул мне в лицо мертвые зимние листья; пролились слезы или же дождь… Затем вновь вернулись весенние солнца, сияя в зените во всей своей жестокой красе, и с ними пришло осознание всего, что было: смерти Белторис, моей тоски, моего безумия, что привело меня к запретному колдовству. Возвращенный час оказался напрасен, как и все остальные, и потеря моя обернулась теперь вдвойне необратимой. Кровь густо текла на обесчещенный алтарь, смертельная слабость росла, и сквозь мутный туман я увидел лицо Атмокса; и лицо это подобно было облику смертоносного демона…

13 марта. Я, Джон Милуорп, пишу эту дату и собственное имя, терзаемый странными сомнениями. Мой визионерский опыт под воздействием снадобья сувара завершился видением моей собственной крови, льющейся на циферблат с символами, и искаженного ужасом лица Атмокса. Все это происходило в ином мире, в жизни, отделенной от нынешнего времени бесчисленной чередою рождений и смертей, и все-таки, похоже, я не в полной мере вернулся из вдвойне древнего прошлого. Воспоминания, пусть и отрывочные, но живые, по-прежнему не дают мне покоя, и фрагменты знаний Хестана, обрывки его истории, слова его утерянного языка невольно всплывают в моем мозгу.

Более всего моя душа до сих пор омрачена скорбью Каласпы. Его отчаянная попытка