ты всего лишь ученик. Скажи мне правду, ибо, как видишь, мне уже все известно, и дабы ты не потерял свое доброе имя, а я смог бы быстро освободить и простить тебя, чтобы отправиться домой, скажи мне, кто склонил тебя – тебя, не знавшего зла, – к этому греху».

Подобными же добрыми словами (bona verba), столь же невозмутимо (sine turbatione) инквизитор должен продолжать говорить и далее, притворяясь, что главное ему уже известно, и ограничивая свои вопросы лишь обстоятельствами.

Пенья добавляет к этому еще одну формулу, которую, по его словам, применял инквизитор Ивонет. Она звучит так: «Не бойся признаться во всем. Ты ведь верил, что те, кто учил тебя поступать так-то и так-то, – добрые люди; и в этой вере ты выслушивал их открыто и т. д.… Ты с доверчивой простотой относился к людям, которых считал хорошими и о которых не знал ничего дурного. Совершить подобную ошибку могли и гораздо более мудрые люди, чем ты»[282]. Так несчастного убеждали оговорить себя, лаская и гладя его бархатной перчаткой, внутри которой скрывалась железная рука.

В случае с еретиком, против которого свидетели не предоставили достаточно доказательств для обвинения, его следует привести к инквизитору, и тот должен допрашивать его, задавая случайные вопросы. Когда обвиняемый станет отрицать что-либо (quando negat hoc vel illud), о чем ему говорят, пусть инквизитор возьмет записи предыдущих допросов, пролистает их и скажет: «Мне ясно, что ты скрываешь правду; прекрати лицемерить». Таким образом, обвиняемый может решить, что его признали виновным и что в записях имеются свидетельства против него. Или же пусть инквизитор держит документ в руке и, когда обвиняемый отрицает что-либо, пусть притворится удивленным и воскликнет: «Как ты можешь отрицать это? Разве мне не ясна правда?» После этого пусть он вновь просмотрит документ, внесет в него изменения, а потом снова прочтет его и скажет: «Я был прав! Говори же, ибо ты понимаешь, что мне все известно».

Инквизитор должен следить за тем, чтобы не углубляться в детали, которые могут выдать обвиняемому его неведение. Пусть придерживается общих вопросов. Если обвиняемый упорствует в отрицании, инквизитор может сказать ему, что собирается отправиться в поездку и не знает, когда вернется, говоря так: «Послушай, я сочувствую тебе, и я хочу, чтобы ты рассказал мне правду, ибо я хотел бы ускорить дело и отпустить тебя. Но поскольку ты упрямо отказываешься признаться, мне придется оставить тебя в тюрьме и в кандалах до моего возвращения; и мне жаль, потому что я не знаю, когда вернусь».

Если обвиняемый упорствует в отрицании, пусть инквизиторы сделают допросы более частыми, а вопросы более многочисленными – тогда обвиняемый либо сознается, либо, запутавшись, начнет противоречить сам себе. Если он станет противоречить сам себе, этого будет достаточно для того, чтобы подвергнуть его пытке, чтобы таким образом добиться правды. Однако частые допросы должны применяться лишь в случае крайнего упрямства, потому что на повторяющиеся вопросы об одном и том же легко получить разные ответы – мало кто не будет вынужден себе противоречить.

Здесь мы видим чрезвычайную гибкость, которую проявляла совесть инквизиторов. Букву закона следовало соблюдать во всех разбирательствах, но дух его непременно следовало обходить в тех случаях, когда это было целесообразно. Прежде чем обвиняемого можно было подвергнуть пытке, должны были возникнуть определенные условия, которые мы вскоре рассмотрим. Одним из этих условий было противоречие самому себе во время допроса. Это правило инквизиторы скрупулезно соблюдали, но они без всяких угрызений совести добивались этого при помощи уловок – вынуждали обвиняемого противоречить самому себе, задавая ему одни и те же вопросы на одну и ту же тему. Сам Эймерик признает, что мало кто сумел бы избежать разных ответов при таком допросе.

Наверное, будет жестоко предположить, что последний абзац этого правила был задуман скорее как намек, чем как предупреждение, которым он прикидывается; но дальнейшее изучение совести инквизиторов должно внушить это подозрение любому мыслящему человеку – ведь действия в таком духе полностью соответствуют удивительному отношению инквизиторов к букве закона.

Если обвиняемый по-прежнему упорствует, инквизитору следует смягчиться; пусть устроит так, чтобы заключенного лучше кормили и чтобы достойные люди навестили его и завоевали его доверие, а затем посоветовали бы ему сознаться, обещая, что инквизитор простит его (faciet sibi gratiam) и что сами они выступят в роли посредников. В конце концов, и сам инквизитор может присоединиться к ним и пообещать даровать милость (то есть прощение) обвиняемому, и даже даровать ему эту милость, ибо все является милостью, что делается для обращения еретиков в истинную веру, – сами наказания тоже служат милостью и лекарством. Когда обвиняемый, признавшись в преступлении, попросит обещанной «милости», пусть ему ответят в общих выражениях, что он получит даже больше того, что просит, чтобы таким образом можно было выяснить всю правду и обратить еретика[283] – «и спасти по крайней мере его душу», добавляет Пенья[284].

Чтобы в полной мере оценить намеренную двуличность, которая здесь применяется, необходимо принять во внимание двойной или даже тройной смысл слова «милость» – gratia, – которое использует Эймерик и которое в испанском языке имеет в точности те же значения, что и в латыни. Несмотря на то что это слово не так часто используется в разных значениях, оно может означать (а) прерогативу на милосердие как полное прощение, (б) ту же прерогативу, применяемую для снятия части назначенного наказания, или (в) состояние принятия Богом. Обвиняемого намеренно вынуждали думать, будто термин «милость» применяется в значении полного прощения. Инквизитору оставалось успокоить свою совесть, предпочтя букву этого обещания его духу: он сообщал обвиняемому, что под «милостью» подразумевалось лишь освобождение от части наказания (обычно это была незначительная его часть), или даже что он имел в виду милость Божью, которой удостоится душа обвиняемого, чтобы, как поясняет Пенья, спасти хотя бы ее.

Пенья еще многое говорит на эту тему, и все это чрезвычайно интересно. Он задает вопросы: «Может ли инквизитор применять хитрость для выяснения правды? Если он дает подобное обещание, разве не обязан он его сдержать?» Во втором вопросе он, конечно же, имеет в виду обещание прощения, которое, как дали понять заключенному, ему даруют. Далее он говорит, что доктор Кушалон разрешил первый из двух вопросов, одобрив применение обмана и оправдывая его примером Соломонова решения в деле двух матерей. Похоже, для богословов и в самом деле не существует ничего, что они не оправдали бы, вывернув наизнанку, ниспровергнув или извратив какой-либо прецедент (более или менее сомнительный сам по себе), чтобы добиться своих целей. Сам схолиаст