соглашается с преподобным доктором и считает, что, хотя правоведы могут не одобрять подобные методы в гражданских судах, использование их в судах инквизиции вполне соответствует этическим нормам: он поясняет, что инквизитор обладает большей полнотой власти, чем гражданский судья [что кажется невероятной причиной для оправдания злоупотреблений этой властью]. Таким образом, продолжает Пенья в поучительном трактате об использовании лицемерия, при условии, что инквизитор не обещает преступнику абсолютной безнаказанности, он всегда может пообещать ему «милость» (которую преступник понимает как «полное освобождение от наказания») и сдержать свое обещание, несколько преуменьшив канонические усилия, которые зависят от него самого. На практике это означало, что еретику, которого приговорили к сожжению, могли пообещать прощение, если он сознается в грехах, в которых его необходимо обвинить перед сожжением. А когда, сознавшись в них и сдавшись инквизитору, он потребует прощения, его должен удовлетворить следующий ответ: под прощением подразумевалось прощение, то есть отпущение грехов, чтобы его душу можно было спасти, когда тело его сожгут.

Что касается второго вопроса, предложенного схолиастом («Если он дает подобное обещание, разве не обязан он его сдержать?»), он отвечает на него, говоря, что многие богословы не считают, что на инквизиторе лежит такая обязанность. Данную позицию они объясняют тем, что подобный обман полезен и служит общественному благу; кроме того, если допустимо узнавать правду под пытками, то уж тем более допустимо делать это при помощи притворства – verbis fictis. Насколько мы можем судить, таково общее, но вовсе не единодушное мнение. Есть авторы, выступающие против него. И тут схолиаст удивляет нас еще больше. Послушайте, что он говорит: «Два этих противоположных мнения можно примирить между собой, если принять во внимание вот что: какие бы обещания ни давали инквизиторы, не следует считать, что они относятся к чему-то иному, нежели наказания, суровость которых инквизиция имеет право смягчить, – а именно церковные наказания, а не те, что предписаны законом».

Он пишет это, зная, что заключенный понимает подобные обещания как нечто совершенно иное и что инквизиторы хотят, чтобы он понимал их именно так, и заставляют его это делать.

Доводы Пеньи не следует подвергать сомнению в честности. Он не апологет святой палаты, пишущий для всего мира и применяющий слабые аргументы по необходимости, потому что ему приходится наилучшим образом использовать имеющиеся доводы, даже если его заподозрят в недобросовестности. Он пишет как наставник, исключительно для глаз инквизитора. Из этого мы можем сделать вывод, что эти ученые казуисты, которые погружались в такие глубины мысли и следовали такими извилистыми путями рассуждений, не сумели понять элементарный факт морали: ложь заключается не в произносимых словах, а в той идее, которую они несут. «Каким бы малым ни было смягчение наказания, дарованное инквизитором, – продолжает он, полируя этот перл казуистики, – его всегда будет достаточно, чтобы выполнить обещание».

Видите, каков он, сторонник соблюдения буквы закона? Вы заметите гораздо больше подобных вещей, прежде чем мы двинемся дальше. Однако здесь схолиаст начинает прилагать усилия. В нем заговорила совесть; возможно, луч сомнения проник в его мрачную уверенность в том, что черное – это белое, а белое – черное. И чтобы, как мы полагаем, успокоить тревожные движения души, он пишет последний абзац на эту тему: «Однако для сохранения совести инквизиторы должны давать обещания лишь в самых общих выражениях, и никогда не обещать того, что не смогут исполнить»[285].

Существует еще одна уловка Эймерика для борьбы с хитростью упрямых еретиков.

Пусть инквизитор найдет сообщника обвиняемого или же человека, которого тот уважает и которому доверяет инквизитор, и уговорит его часто беседовать с обвиняемым и разузнавать его секреты. При необходимости пусть этот человек притворится таким же еретиком, который отрекся из страха и обо всем рассказал инквизитору. Затем, когда обвиняемый станет доверять этому посетителю, пусть тот останется вечером допоздна, скажет, что ему слишком поздно возвращаться домой и что он проведет ночь в тюрьме. Пусть поставят людей подслушивать разговоры обвиняемого, а по возможности и писца, который запишет признания еретика, к этому моменту втянутого шпионом в рассказ о своих деяниях.

Тут Пенья занимается морализаторством в пользу шпиона, подчеркивая, как тот может справиться со своей двусмысленной задачей, не вовлекаясь в ложь и ничем не запятнав нежную, чувствительную душу, которая, конечно же, должна обитать в его теле.

«Следует заметить, что шпион, изображая дружбу и пытаясь вытянуть из обвиняемого признание в преступлении, вполне может притвориться, что принадлежит к той же секте, но [обратите внимание на это предостережение] он не должен говорить этого, поскольку, сказав, совершит по меньшей мере простительный грех, а мы знаем, что его не следует совершать ни на каких основаниях».

Вот так рассуждает схолиаст. Он совершенно ясно дает понять, что человек может притвориться другом, чтобы предать другого человека смерти, и, чтобы сделать это предательство более надежным, он может даже притвориться, что придерживается тех же религиозных убеждений, – и, поступая так, он не совершает греха, даже простительного, при условии, что он не облекает свое притворство в слова. Какие же надежды возлагает казуист на слова! Именно такой аргумент мог бы применить Каиафа, однажды вечером беседуя с Иудой Искариотом в Иерусалиме.

Апологеты инквизиции очень любят тезис, что в своей судебной практике она не делала ни больше, ни меньше того, что происходило в то время в мирских судах и что если ее методы и были варварскими и если они шокируют нас сегодня, то следует помнить, что это были совершенно обычные методы судебной работы в то время. Однако в Европе XV века (каким бы полным лжи и вероломства этот век ни был) не существовало мирского суда, который не счел бы неприемлемым применение столь бесчестных и оскорбительных методов в качестве признанной, нормальной и неотъемлемой части своей работы. Сам Пенья сообщает об этом, когда находит нужным далее оправдывать эти практики именно потому, что они не использовались в гражданских судах:

Быть может, против нас выступит авторитет Аристотеля, который из глубин язычества осуждал всякое лицемерие, как и авторитет правоведов, осуждающих уловки, которыми могут пользоваться судьи, чтобы узнать правду. Но существует два вида уловок: одни используются во зло, и допускать этого нельзя; вторые же нацелены на выяснение истины, и никто не может за них винить[286].

Получив признание, было бы напрасно даровать преступнику защиту, отмечает Эймерик. «Ибо, хотя в гражданском суде признания в преступлении недостаточно без доказательств, его достаточно здесь». Причина, которую он для этого приводит, столь же лицемерна, как и любая другая в «Руководстве»: «Поскольку ересь –