Поскольку акции упали до отметки в 650, а денежные поступления сократились на 40 %, Ротшильды, естественно, стали искать козла отпущения. 21 июля Энтони утверждал, «что катастрофу устроили намеренно… те, кто хотел обрушить акции» на том основании, что якобы кто-то откручивал гайки, которыми рельсы крепятся к шпалам. Можно заподозрить, что он принимал желаемое за действительное. «Жаль, что нельзя все выяснить, — писал он братьям в Лондон, — но те, кто спекулирует на понижении, — такая шайка негодяев в этих краях, что мне кажется, будто все подстроили именно они… Если окажется, что так оно и есть, для компании лучше и быть не может».

Оказалось, однако, что в «теории заговора» не было нужды. Через несколько недель движение на Северной железной дороге начало восстанавливаться (первыми вернулись пассажиры третьего класса), а с ним и ежедневная выручка. К концу августа по линии пустили первые товарные поезда и, что символично, расписание Северной железной дороги впервые появилось в железнодорожном справочнике Брэдшоу, настоящей библии пассажиров железной дороги. Через три месяца уверенность восстановилась настолько, что Ханна предложила сыновьям «немножко поспекулировать [100] акциями Северной» — вполне разумное предложение, поскольку, по предварительным оценкам Джеймса, валовый доход линии составлял 3,2 млн франков. «Любопытное обстоятельство, — с героической безмятежностью отмечал Майер, — что на австрийской линии ужасная катастрофа произошла в самый первый день, и теперь акции идут со 100-процентной надбавкой, что, не сомневаюсь, произойдет и с акциями французской Северной железной дороги».

В нем говорило высокомерие; и, в свете суровой экономической рациональности их реакции на катастрофу в Фампу, трудно не считать революционную бурю, которая разразится над головами Ротшильдов менее чем через два года, своего рода возмездием. (Наверное, более страшная кара настигла их через восемнадцать лет, когда сын Лайонела Натти и его сестра Эвелина чудом избежали тяжелых травм: экспресс, на котором они ехали из Парижа в Кале, столкнулся с товарным поездом[134]). Решив разнообразить свой яркий образ, не только вкладывая деньги, но и участвуя в строительстве и управлении железными дорогами, венские и парижские Ротшильды заключили пакт, который современники расценивали как «сделку Фауста»: они «взнуздали сатану», по выражению Эйхендорфа. Однако «Сатана» — в обличье Дернвеля — зависел от Фауста. Широкая известность, которую железные дороги принесли Ротшильдам, сделала их очевидными мишенями для новой социальной революции, которая уже назревала.

«Нет более грубой ошибки, — писал Бенджамин Дизраэли в 1844 г., — чем считать, что революции вызываются экономическими причинами. Они, несомненно, очень часто ускоряют катастрофу, однако очень редко являются ее причинами». Последующие годы доказали, что он жестоко ошибался.

Революция 1830 г., которой не предшествовал экономический кризис, показалась Ротшильдам громом с ясного неба. В отличие от нее революция 1848 г. началась после такой затяжной экономической депрессии, что им, можно сказать, надоело ждать, когда же разразится буря, — и, может быть, им даже начало казаться, что буря так и не наступит. Если им в конце концов и не удалось адекватно подготовиться к тому, что стало величайшим политическим кризисом в Европе XIX в., возможно, причина заключается в сроке революции. Низшая точка экономического спада 1840-х гг. на самом деле наступила в 1847 г.; к весне 1848 г. худшее было позади. Оглядываясь назад, историки могут заключить, что именно тогда, скорее всего, усилилась политическая нестабильность, поскольку росли народные ожидания; но для тогдашних банкиров это было совсем не очевидно.

Еще одно различие между 1830 и 1848 гг. заключалось в положении самих Ротшильдов как мишеней революционных выступлений. В 1830 г. Джеймс сохранял достаточную дистанцию с режимом Карла X, и переход на сторону Луи-Филиппа дался ему сравнительно легко. 18 лет спустя его и его братьев гораздо чаще отождествляли с правящими режимами не только во Франции, но и по всей Европе. Будучи банкирами не только правительства Австрийской империи, но и многочисленных более мелких государств в Германии и Италии, они казались — особенно националистическим элементам внутри революционного движения — казначеями, если не хозяевами, режима Меттерниха. На карикатуре Эдуарда Кречмера 1848 г. «Обожествление и почитание кумира нашего времени» «Ротшильд» изображен на троне из денег, окруженный коленопреклоненными монархами (см. ил. 16.1). Такой образ был в то время достаточно распространенным. В то же время финансовые обязательства Ротшильдов перед различными государствами не давали им радоваться радикальной перекройке европейских границ, которую подразумевал первый принцип политического национализма, согласно которому политические и этнические либо лингвистические структуры должны совпадать. В 1846 г. поэт Карл Бек сокрушался из-за отказа «Ротшильда» воспользоваться своей финансовой властью на стороне «народов» — особенно немецкого народа — вместо ненавидимых им князей.

Ротшильдам нелегко было и перейти на сторону революции, которая подразумевала не просто смену династии, но провозглашение республики. И не только республики: в отличие от своих предшественниц революция 1848 г. характеризуется не только конституционными, но и социальными требованиями. Впервые наряду с прежними призывами к либерализму и демократии — а иногда и вопреки им — прозвучали социалистические (а также ультраконсервативные) лозунги. Революционеров занимали не только права (на свободу слова, свободу собраний и свободу прессы) и представительство в конституционно закрепленных представительных органах; некоторые из них призывали к борьбе против растущего материального неравенства, характерного для начальных стадий индустриальной эпохи. Олицетворением такого неравенства для многих служили Ротшильды. Ничто не демонстрирует вышеуказанный тезис лучше, чем взрыв антиротшильдовских настроений на волне железнодорожной катастрофы на Северной железной дороге.

16.1. Эдуард Кречмер (по мотивам Андреаса Ахенбаха). Обожествление и почитание кумира нашего времени (1848)