как наука и часть философии», «Формализация как общенаучное средство и метод познания», «Виды научных и философских определений», «Истина и правдоподобие», «Доказательность и убедительность в науке и философии». Не только приблудные, но даже наши бывшие сокурсники с других кафедр все это знали, да и понимали не слишком хорошо, вопросов практически не задавали. И только руководитель после каждого нашего доклада отмечал, что это совсем иной, гораздо более высокий уровень исследований, и каждый наш доклад — готовая диссертация.

Однако мы с Валерием Сергеевичем боговали не в этом, это за нас логика боговала.

Остальные ведь тоже выступали. И тут в обороне, оппонируя, мы с Меськовым составляли ударную пару сметающей силы. Если это был наш, сокурсник, мы его не трогали или только чуть-чуть: вежливый вопрос, удовлетворительный ответ. Даже и чужих многих не трогали. Девушек и тех парней, которые казались нам нормальными парнями. Были и такие, которые выходили и по полчаса читали по бумажке передовицы газет, а в промежутках пересказывали прочитанное своими корявыми словами. Тут мы с Валерием Сергеевичем были не нужны. С такими аспиранты разбирались своими силами.

Однако едва ли не половина приехавших корчила из себя. Дулись. Например, садится на место аспирант, отговоривший свое. Не слишком хорошо. Затрепали вопросами, на некоторые из которых он не смог убедительно ответить. И на его место восходит следующий с победительной усмешкой и вслух сделанным предупреждением, что именно он прямо сейчас ответит на все вопросы.

А ведь поэт Вознесенский предупреждал, что на все вопросы отвечает Ленин.

А этот не Ленин. Гораздо доступней. Добыча.

Он нам в тоне: «Я сейчас вам, серым да сирым, все непонятности разъясню и мировые проблемы поставлю на место, опущу до околопа-рашного уровня». И в таком напыщенном стиле свой безмозглый два-дцатитиминутный доклад завершает уже чуть ли не в состоянии припадка умственного нарциссизма.

Ответную операцию по отряхиванию праха с ног своих начинал обычно Меськов. Вяло, издалека и невзначай. Чуть ли не с позевыванием, низко, почти носом водя по бумаге, долго просматривал свои записи он, затевал витиеватое возражение:

— Достаточно убедительно проведенное доказательство…

— Полнота охвата материала…

— Непротиворечивость или как минимум бессомнительность исходных положений…

— Устойчивость и надежность авторитетов…

— Продуманность и профессионализм всего построения…

— Я в восторге от цельности выступления…

Тут, в этом месте, докладчик млел до соплеотделения и начинал украдкой озирать аудиторию, чтобы навсегда запечатлеть атмосферу триумфа и благоговения.

— Но! В ней, в этой цельности-то и изъян!

Или где-нибудь в другом месте.

— Стоит найти Архимедову точку опоры, подцепить воз приведенных силлогизмов, и летит в тартарары все!

— Не какая-то часть, а именно все гнилостное квазицельное сооружение этого блудословного выступления целиком!

— Камня на камне не остается!

— И зацепочка-то такая есть и найдена!

Действие второе. Я иду на добивание.

Часто я начинал с Меськова. С критики Валерь Сергеевича. Так отрепетировано. Как бы я ему возражаю, я с ним не согласен.

— Мягок до оппортунизма…

— Снисходителен…

И по головной колонне, по флангам и по тылам беглым огнем. Я еще и половины не сказал, Меськов опять руку тянет, добавить хочет, не все сказал, добить хочет.

Бомбардировка Дрездена. Заход за заходом. В дым, в пыль.

У докладчика обсыхают аргументы, и в мозгах рядом со старыми кривыми извилинами образуются новые овраги и рытвины.

Заканчивалось тем, что руководитель, Василий Сергеевич его звали, прекращал избиение хвастуна, делал ему замечание, чтобы впредь не задавался, показывал на нас как на образец понимания и революционной критики.

Нас стали бояться, просили разрешения выступить.

Опять отступление. В моей жизни было всего три эпизода, когда я так удачно с полным успехом работал с кем-то в паре. Эпизодов гораздо больше, с одним Меськовым не менее трех, но напарников в моей жизни было три. Это любимые, замечательные воспоминания, у меня лично вызывающие восторг.

Вроде как стих удачный написать, может и больше.

Два других случая не ко времени, не к месту. Но я не уверен, что у меня есть время и будет место об этом написать. Как я делаю: пропустить? Жалко. Назову хоть.

В Томске, в Томском государственном университете по моей беспартийности двинули меня по профсоюзной линии. Начальником производственного отдела профкома ТГУ. Самый главный отдел. Заведующий соцсоревнованием. Фикция общегосударственного значения. А в отделе у меня было не помню сколько еще человек. Но был там мой заместитель и все остальное, впоследствии мой ближайший в Томске друг, а еще позже замгубернатора Томской губернии Слава Зинченко. Вячеслав Иванович. Мы с ним выступали не хуже, чем с Меськовым.

Тоже не один, а несколько раз. Это забавно, может, позже опишу.

А последний раз, уже здесь, в Америке. За моим столом собирается все реже народ многограмотный, эрудированный, интересующийся. И зашел как-то разговор о религии. И я высказал одно из сотен своих спорных положений.

Народ только накрахмалился меня сбивать ответным огнем или хотя бы вопросы ехидные задавать, и тут совершенно неожиданно для меня слово взял мой старший сын Артем. Библия у него — любимая, настольная книга, память приблизительно как у меня и за плечами иезуитский колледж Америки, где многие предметы читали отцы-иезуиты, прямо в рясах. И он непрошено, с цитатами из Библии и пересказом того, что говорили в колледже, сильно поддержал меня. Противники сникли. А когда сынок закончил, я опять подхватил:

— У этой проблемы есть и другая, не менее интересная, но скрытая сторона…

И опять — я теоретическую часть, только рот закрою, на подлете сынок с примерами и подтверждениями. Минут уже через пять я спиной почувствовал какой-то общий восторг, прямо-таки эйфорию гостевую. Мы и смотрелись, может быть, неплохо, я, толстенький, на месте председательствующего, а вокруг меня небольшими кругами, на бреющем полете совершает аккуратные мизансцены мой красавец сынок.

А уж слушались мы просто отпадно.

Фотографии делают, тут бы уместнее на память была бы магнитофонная лента.

Однако главной проблемой у аспирантов был отнюдь не этот семинар, хорошо ли, плохо ли, всем выставляли зачет. Главное было — публикации. Дефицит бумаги.

Мелочь, в стране, где дефицит всего, что тебе в этот момент понадобилось.

На философском, как и на любом гуманитарном факультете, много пишущие люди собрались. Не столько на доске, мел обычно был, сколько именно в печати. Из-за бумаги чуть не дрались, и аспиранты в этой агрессивной очереди всегда были самыми последними.

Мы с Меськовым выдумали вот что (уж в этом месте авторство мне не дорого. Я не помню, но пусть он придумал): пойти с вытянутой рукой по отделениям и кафедрам и