— Да хрен с ней, с философией математики, раз уж вас уволили. Пойдемте уж тогда пивка попьем вместе. Раз такое дело.

— А не попадет?

— Вам уже попало, хуже не сделают. А нам ничего не будет. Вы же не скажете! И нам незачем.

Факультет наш располагался тогда в самом центре на Манежной площади. И мы пошли в пивную, что на Пушкинской. Сам-то я пиво полюбил только в Америке, и то не очень, так что заказом и сбором денег занимались другие, а мне подвернулся анекдот, и я его рассказал. Первый по ассоциации потащил другой, я рассказал и его, и следующий. Тогда я без подготовки мог подряд рассказать штук триста, но слушатели не выдерживали. Смеяться изнемогали. После каждой полусотни их приходилось менять.

А Ю. А. смеялся хорошо! Он даже не смеялся, хохотал. Закидывал голову далеко на отрыв и заливался с повизгиваньем, похрюкиваньем, с похлопыванием по коленкам и повторением ключевых слов. За всю жизнь сотням людей я тысячи анекдотов рассказал и с уверенностью утверждаю, лучше Гастева Юрия Алексеевича никто анекдотов не покупал. Гастев же вначале пробовал сопротивляться, вставлял между моих трех-четырех свой, но скоро сдался.

В какой-то момент темп замедлился, и Гастев спросил:

— В чем дело?

— В сокровищнице русских анекдотов большую, а то и лучшую часть составляют те, что используют расширенный набор слов…

— Мат, что ли?

— Ну да.

— Так давай шпарь, я эти слова тоже знаю. Даже и смысл не забыл.

— Да… как-то неудобно. Вы все же преподаватель, а мы студенты.

— Ну что за девичье жеманство… Ладно, тогда я и начну, чтобы убрать препятствие.

И Гастев рассказал известный анекдот о том, как колхозник впервые съездил в Москву, увидел там салют, вернулся домой и рассказывает: «Ну, вы помните: сначала ничего, ничего, ничего… потом тыц-тыц-ры-ты-тыц, как ахнет, бахнет, жахнет, бабахнет, султан-хан-шерхан, хомут тебе на бушприт, укропом в томат-огурец-помидор… и опять ничего, ничего…»

Тут для умелых большой простор в перестановках. Матерных слов больше, чем остальных. Рекорд по плотности использования табуированных слов на строчку текста.

Хотя сами матюки просто заменяют слова из словаря, а не служат эмоциональными усилителями и оглушителями — как им полагается. Иначе говоря, это хоть и грубословный анекдот, но не сальный и не соленый.

Однако разрешение было получено, и я выложил несколько настолько соленых, что один из моих соучеников заорал:

— Давайте убьем Родоса и съедим его с пивом.

И вправду на закуску уже не хватало. Прилично набрались.

Несколько раз пробовали перейти на «ты», но мне так за всю жизнь и не удалось. Потом взяли такси, у Гастева еще хватило трезвости правильно назвать адрес, но в квартиру его уже не вводили, а вносили, так что его семья еще довольно долго этот эпизод нам с укором напоминала.

Курс этот Гастев все же до конца дочитал и экзамены принял. Мы к нему домой приезжали сдавать, но там больше не пили. Очень обстоятельный, аккуратный, точный в деталях был человек Юрий Алексеевич Гастев.

Гастев

Ни в родственниках, ни в близких друзьях Юрия Алексеевича я не состоял. Раза три пил с ним на брудершафт, но на «ты», на «Юра» переходил кратковременно, только в процессе выпивания рюмки. Дружба предполагает некое хотя бы приблизительное равенство в отношениях. У нас этого не было.

Иногда, теперь уже не сосчитаешь, сколько раз, сидели за одним столом, но тоже скорее по отношению к одной науке, чем по дружеству. Так что о том, каким благородным, самоотверженным, обаятельным, нежным, добрым, заботливым Гастев был в быту и среди своих друзей, я хоть и знаю, но написать пристало кому-нибудь другому.

Он сидел. По 58-й политической статье, но не в одно со мной время, не в одном со мной лагере. Мы нашли с ним общих знакомых. Например, я сидел со всей группой Покровского, почти всех их по-разному близко знал, с одним из них, Маратом Мешковым, смею надеяться, дружил.

Гастев лично знал только Ренделя, но тоже — ему друг-ровесник, а мне человек из старшего поколения. Про политику мы с Гастевым говорили. Сходились в общем: ненавидяще-отрицающе-презрительном отношении к партии, руководству, да и всей людоедской мраксистской идеологии.

Но установки были существенно разными — Гастев был романтиком, идеалистом, экстремистом, диссидентом! И друзья у него были диссиденты. А я очень боялся опять в лагерь угодить и диссидентом и антисоветчиком был только укрывшись с головой одеялом, наедине с женой Люсей. С друзьями я «контрреволюционное» говорил, признаюсь, без пыток. Они в большинстве, тоже из понятных соображений, были членами этой партии. Им я доверял.

Гастев и его друзья, с которыми он диссидентствовал, очень высоко ставили планку порядочности. Так что, мне из-за этого с ним ссориться, что ли?

Как-то я у него спрашиваю:

— Юрий Алексеевич, а вы не знаете, где сейчас Молотов и что поделывает?

Он моментально ответил:

— Меня заботит лишь, чтобы он не знал, где я и чем занимаюсь.

Между прочим, не только я не входил в круг близких друзей Ю. А., но и он в круг моих друзей не входит. Кто он мне? Кто я ему? Я ему — один из семи слушателей его лекционного курса «Проблемы обоснования математики» на философском факультете МГУ, отношения с которым затянулись и расширились. Надеюсь, он признал бы, что в лучшую, теплую сторону.

Для меня Гастев — звезда и украшение моего личного пантеона славы, человек замечательный и лучший из встреченных мной преподавателей.

Тут я считаю себя профессионалом и готов свидетельствовать.

Гастев — преподаватель

Не знаю, где, кому и что еще читал Гастев, чтобы заработать на бытие и освободить этим сознание для размышлений о высоком. Он не был профессионалом. В том хотя бы смысле, что не читал методическую литературу. Правда, и все известные мне выдающиеся поэты не заканчивали институт литературы. А те, кто заканчивал, — выдающимися не стали.

В этом смысле забавен и доказателен прецедент, когда за заслуги перед поэзией Евтушенко признали закончившим этот институт. Хотя де факто он не заканчивал его, а наоборот, был из него исключен. Исключен именно за то, что подавал надежды стать выдающимся. Смешная ситуация. На месте поэта я бы в центральный момент бросил что-нибудь символическое на пол.

Подозреваю, что Ю. А. Гастев даже не был любителем преподавательского дела, а тяготился им. Ну что ж. Кое-кто из писателей писал, стоя в тазике с холодной водой, чтобы поскорее отделаться от ненавистного труда.