Далее Деррида подробно анализирует то, что задействовано в принципе испепеления, описанном как «своего рода необратимое убийство», если решение принимают близкие покойного, и «своего рода необратимое самоубийство», если кремации требует сам умирающий.

Когда огонь совершит свое действие, в модерновости своего мрачного театра, то есть технически безошибочного, мгновенно эффективного, невидимого, почти неслышимого, труп исчезнувшего, по всей видимости, исчезнет сверх самого его исчезновения… Мертвец одновременно повсюду и нигде, нигде, потому что повсюду, вне мира и повсюду в мире и в нас. Чистая интериоризация, чистая идеализация мертвеца, его спиритуализация, его абсолютная идеализация, его дематериализация в погруженном в траур выжившем, который только и может что позволять хватать себя мертвецу, у которого более нет никакого собственного места вовне, – это одновременно величайшая верность и высочайшее предательство, лучший способ сохранить другого, обходясь без него[1397].

Эти интимные размышления не мешают Деррида заниматься актуальными политическими вопросами еще больше, чем ранее. В январе 2004 года он одним из первых подписал петицию «Не от нашего имени» против ожидаемого военного вторжения в Ирак. Именно в этом контексте выходит книга «Хулиганы», в которой была издана большая лекция, прочитанная в Серизи в прошлом году.

19 февраля по инициативе Рене Мажора проходит дискуссия под названием «Почему война?» (в продолжение знаменитого диалога Эйнштейна и Фрейда 1933 года), которая позволяет Жану Бодрийяру и Жаку Деррида сопоставить свои точки зрения на этот вопрос. Мероприятие абсолютно не академическое. Пятью днями ранее Доминик де Вильпен, министр иностранных дел, выступил со своей знаменитой речью в ООН, призвав отдать приоритет разоружению Ирака, а не военному вторжению. Выступая в переполненном зале, Деррида начинает со скромного признания: «Имея дело со столь сложными и пугающими вопросами, я замечаю, что, несмотря на многие другие публичные дискуссии, в которых я участвовал, впервые в жизни я принимаю участие в дискуссии по столь острым политическим проблемам». Приветствуя то, что вот уже 10 дней по всему миру проходят многомиллионные манифестации против этой объявленной войны, он поддерживает «немецко-французское сопротивление американскому угару», хотя и не ощущает себя в чем бы то ни было близким «ни Шираку, ни Саддаму Хуссейну»[1398]. Спор проходит вежливо, но живо. Активно обсуждается значение, которое следует приписывать 11 сентября. По мысли Бодрийяра, объявленное вторжение является прямым следствием теракта. Деррида, в свою очередь, не желая преуменьшать роль события, полагает, что «иракская стадия обладает определенной автономией» и что война с Ираком давно уже была в планах Джорджа Буша-младшего и его окружения, а потому ее, скорее всего, все равно бы развязали. История подтвердит его правоту.

На следующий день, 20 февраля, Деррида узнает о смерти Мориса Бланшо. Это ужасное потрясение. Мысли об испепелении, сформулированные несколькими днями ранее на его семинаре, наверняка крутятся у него в голове, когда 24 февраля он присутствует на кремации своего столь близкого и столь далекого друга. Если не считать Жана-Люка Нанси, в основном собрались португальцы – близкие Сидалии Фернандес, приемной дочери Бланшо, которые почти не понимают по-французски. В этом крематории, выдержанном в предельно мрачном стиле, Деррида все же берет слово, чего желал и сам Бланшо:

В течение вот уже нескольких дней и ночей я тщетно спрашиваю себя, откуда у меня еще возьмутся силы здесь, теперь, возвысить голос. Я хотел бы верить, я надеюсь, что все еще могу представить, будто получаю их, эти силы, которых иначе мне просто бы не хватило, от самого Мориса Бланшо…

Морис Бланшо, насколько мне хватает памяти, на протяжении всей моей взрослой жизни, с тех пор, как я начал его читать (более 50 лет назад), и особенно с тех пор, как встретил его в мае 1968 года и он неизменно награждал меня своим доверием и дружбой, я привык слышать его, это имя, не так, как имя кого-то, стороннего, несравненного автора, которого цитируют и которым вдохновляются: я слышал его не так, как великое имя человека, в котором я восхищаюсь как силой открытости, в мысли и в жизни, так и силой замкнутости, образцовой стыдливостью, скромностью, в эти времена уникальной…[1399]

По словам Авитал Ронелл, именно этим днем Деррида символически датировал начало болезни: «Внутри у него было ощущение, что все трещит по швам. Его 70-летие, и сентября и его последствия, избирательная кампания 2002 года и эта грустная церемония на поминках Бланшо, когда было ощущение, что говоришь в пустоту: все эти события, столь разные по масштабу, привели к тому, что он ослаб, а внутрь вернулась печаль, возникшая давным-давно»[1400].

Несколько лет назад Бланшо попросил Деррида стать его душеприказчиком. Вскоре после кончины друга, когда Деррида сам начинает страдать от загадочной «тупой боли в животе», он отправляется в издательство Gallimard, чтобы отстоять идею издания произведений писателей в серии Pleiadè. Но Антуан Галлимар не проявляет особого воодушевления: хотя имя Бланшо привлекает к себе внимание, его художественные произведения продаются довольно скромно. Деррида впоследствии так и не успеет разобраться с этим делом. Когда Сидалия Фернандес пригласит его изучить содержимое чемодана с бумагами, он уже не сможет сделать это[1401].

В первые дни апреля Деррида вылетает в Ирвайн. Он в не очень хорошей форме. Маргерит рассказывает: «Он продолжал жаловаться на боли в животе, но исследования, которые он прошел, не выявили каких-либо проблем. Я тоже не очень хорошо себя чувствовала, но не хотела ему ничего говорить, чтобы понапрасну его не тревожить»[1402].

Среди событий, которые этой весной особенно ему важны, – конференция в честь Дж. Хиллиса Миллера, организованная Барбарой Коэн и Драганом Куюнжичем, молодым преподавателем, которого он очень ценит. Лекция, которую Деррида читает 18 апреля 2003 года в честь одного из самых близких своих американских друзей, называется просто: «Справедливости». Также он пользуется этой поездкой, чтобы обсудить вопрос о своих архивах с Джеки Дули, руководительницей Специальной коллекции в Библиотеке Лангсона. Ситуация осложнилась после того, как Деррида решил передать IMEC рукописи недавних своих работ, но он заверяет, что оригиналы его американских и международных писем, а также копии других писем, которые хранятся в IMEC, попадут в Ирвайн. Джеки Дули хотела бы прояснить права университета и варианты ознакомления с архивами, особенно в долгосрочной перспективе. «Что случится, когда вас уже не будет, after your lifetime?» – спросила она его. Пегги Камюф вспоминает, что Деррида был настолько поражен этим выражением – «after your lifetime», что посвятил ему длинный комментарий на одном из