Бессмысленными оказались все потери русской армии.

Елизавете Петровне и солдатиков русских было жалко, и двум миллионам рублей, которые были затрачены на эту абсолютно бессмысленную прогулку генерал-фельдмаршала, императрица могла бы найти лучшее применение.

Забегая вперед, скажем, что Апраксин умер под следствием осенью следующего года от апоплексического удара, и вопрос о том, кто из Петербурга присоветовал ему совершить измену, остается открытым.

«Обыкновенно то обстоятельство, что Апраксин, после битвы при Гросс-Егерсдорфе (в августе 1757 года), отступил вместо того, чтобы воспользоваться результатами своей победы, объяснялось полученным им известием об опасной болезни Елизаветы и неминуемо предстоящей перемене на престоле. На этот счет ходили разные слухи. Рассказывали, будто Шуваловы, нуждавшиеся в Апраксине для осуществления своих честолюбивых планов, были виновниками отступления Апраксина. По другим известиям, Бестужев и Екатерина должны считаться руководителями действий фельдмаршала…» – пишет А.Г. Брикнер в «Истории Екатерины Второй».

А.Г. Брикнер не договаривает, что слухи о виновности Шуваловых в отступлении Апраксина распускала сама Екатерина. Во всяком случае, именно так трактовала она загадочное отступление генерал-фельдмаршала в «Собственноручных записках»: «Спустя некоторое время мы узнали, что фельдмаршал Апраксин вместо того, чтобы воспользоваться своими успехами после взятия Мемеля и выигранного под Гросс-Егерсдорфом сражения и идти вперед, отступал с такой поспешностью, что это отступление походило на бегство, потому что он бросал и сжигал свой экипаж и заклепывал пушки.

Никто ничего не понимал в этих действиях; даже его друзья не знали, как его оправдывать, и через это самое стали искать скрытых намерений. Хотя я и сама точно не знаю, чему приписать поспешное и непонятное отступление фельдмаршала, так как никогда больше его не видела, однако я думаю, что причина этого могла быть в том, что он получал от своей дочери, княгини Куракиной, все еще находившейся, из политики, а не по склонности, в связи с Петром Шуваловым, от своего зятя, князя Куракина, от своих друзей и родственников довольно точные известия о здоровье императрицы, которое становилось все хуже и хуже; тогда почти у всех начало появляться убеждение, что у нее бывают очень сильные конвульсии, регулярно каждый месяц, что эти конвульсии заметно ослабляют ее организм, что после каждой конвульсии она находится в течение двух, трех и четырех дней в состоянии такой слабости и такого истощения всех способностей, какие походят на летаргию, что в это время нельзя ни говорить с ней, ни о чем бы то ни было беседовать.

Фельдмаршал Апраксин, считая, может быть, опасность более крайней, нежели она была на самом деле, находил несвоевременным углубляться дальше в пределы Пруссии, но счел долгом отступить, чтобы приблизиться к границам России, под предлогом недостатка съестных припасов, предвидя, что в случае, если последует кончина императрицы, эта война сейчас же окончится.

Трудно было оправдать поступок фельдмаршала Апраксина, но таковы могли быть его виды, тем более что он считал себя нужным в России, как я это говорила, упоминая об его отъезде…»

И сама Екатерина II, и следом за нею и большинство историков причастность ее к измене Апраксина отрицают, хотя никуда не уйти от того факта, что при обыске у Апраксина были изъяты письма Екатерины.

Скажем сразу, мы тоже не верим, что Екатерина II из каких-то там немецко-патриотических соображений побуждала С.Ф. Апраксина к предательству. Нет, Екатерина была слишком большой эгоисткой, чтобы быть еще и немецкой патриоткой.

В пропрусскую коалицию ее загнала нужда. Это подтверждают документы, изъятые у арестованного канцлера А.П. Бестужева, герольдмейстера В.Е. Ададурова и адъютанта А.Г. Разумовского И.П. Елагина.

Документы эти, среди которых также были найдены письма Екатерины, свидетельствовали, что заговорщики активно занимались подготовкой государственного переворота и разработкой планов государственного устройства после смерти императрицы Елизаветы…

Это и была та партия, которую создавала Екатерина.

Эта партия и затянула ее в дело об измене С.Ф. Апраксина.

Тем не менее, судя даже по «Собственноручным запискам», влияние Екатерины на заговорщиков, и в том числе и на генерал-фельдмаршала С.Ф. Апраксина, было чрезвычайно велико.

«Граф Бестужев, – писала Екатерина, – прислал сказать мне через Штамбке, какой оборот принимает поведение фельдмаршала Апраксина, на которое императорский и французский послы громко жаловались; он просил меня написать фельдмаршалу по дружбе и присоединить к его убеждениям свои, дабы заставить его повернуть с дороги и положить конец бегству, которому враги его придавали оборот гнусный и пагубный.

Действительно, я написала фельдмаршалу Апраксину письмо, в котором предупреждала о дурных слухах в Петербурге и о том, что его друзья находятся в большом затруднении, как оправдать поспешность его отступления, прося его повернуть с дороги и исполнить приказания, которые он имел от правительства».

Вдумаемся в смысл этого признания… Если Екатерина считала возможным для себя просить командующего русской армией изменить решение об отступлении, поскольку враги придают этому оборот гнусный и пагубный и в результате этого друзья попали в большое затруднение, не зная, как оправдать поспешность отступления, значит, и само отступление, хотя бы отчасти, производилось с ее ведома, а может быть, и по ее указанию.

Только тогда письмо ее приобретает смысл – Екатерина отменяет свое распоряжение…

Иначе получается бессмысленность…

Зачем, спрашивается, Бестужев именно Екатерину просил написать Апраксину? Просто предупредить фельдмаршала о неблагоприятных слухах? Но он мог бы для этого воспользоваться другими, более надежными каналами…

Зима 1757–1758 годов – самое страшное время для Екатерины.

Удары сыплются один за другим. Вскоре после ареста Апраксина посадили под домашний арест и самого канцлера Бестужева…

О его аресте Екатерина узнала из записки саксонского посла Станислава Понятовского[147]…

«Эти строки ошеломили меня… – пишет она. – Перечитавши их, я сообразила, что мне нет никакой возможности не быть замешанной в это дело… Тысячи ощущений, одно другого неприятнее, наполнили мне душу. Словно с кинжалом в сердце я оделась и пошла к обедне».

Словно с кинжалом в сердце и жила Екатерина в ту зиму.

Она не знала, успел ли Бестужев сжечь ее письма…

Голштинский чиновник Штамбке уверял ее, что бояться нечего. Бестужев перед арестом жег бумаги… И словно бы начали вытягивать кинжал из сердца великой княгини. Но проходит день, и Штамбке сообщает, что хотя Бестужев и жег бумаги, но не все…