Его пьеса была готова. Джейн полагала, что уже выучила ее до последней строчки. По мере того как Эдмунд приближался к финалу, ее волнение росло. С великой гордостью читал он ей свои любимые пассажи, а то еще спрашивал, годится ли написанное. «Замечательно!» – неизменно отвечала она. Его остроумие было поистине искрометным.

Однажды, попытавшись осмыслить пьесу в целом, Джейн робко спросила:

– Но о чем же она?

Эдмунд разозлился, и впредь она помалкивала.

Зачем ей портить ему триумф, если он, торжествуя, был так внимателен к ней? Мередит никогда не забывал про нее даже в обществе своих светских приятелей.

Она была счастлива и по другой причине. Близилось летнее веселье. Джейн и ее родители уже собирали костюмы для погрузки в фургон. Хотя девушка знала, что довольно долго не увидит Эдмунда, радостное волнение не покидало ее.

Погожим июльским днем Джейн с Эдмундом шли из Шордича и повстречали олдермена Джейкоба Дукета.

Даже летом он был одет в черное; белый гофрированный воротник, шпага с инкрустированным серебром и алмазами эфесом да серебристая прядь в волосах служили умеренными украшениями, подобавшими его богатству и грозной властности. Он стоял перед воротами Бишопсгейт и, как могла бы заметить Джейн, улыбался. Когда они приблизились, Эдмунд грациозно снял шляпу и поклонился, столь точно выверив почтение и насмешку, что Джейн прыснула. В другое время Дукету было бы некогда возиться с молодым Мередитом, однако нынче он посмотрел на него почти дружески, поманил к себе и вкрадчиво осведомился:

– Дошли ли до вас новости?

Олдермен улыбался нечасто. Зримым влиянием генов его энергичного предка, нырявшего в реку, осталась лишь толика серебра в волосах. Подобно многим своим товарищам-олдерменам, он был пуританином. В его случае – строго кальвинистского толка.

Для олдермена Дукета день складывался исключительно хорошо. Он уже побывал в театрах Бэнксайда. Остался доволен. Теперь он направлялся в Шордич. При виде молодого Мередита, известного любителя пьес, он получил очередную возможность насладиться реакцией на свое сообщение, а потому хладнокровно уведомил его:

– Все театры закрываются.

Реакция была ожидаемая. Девица опешила, а Мередит побледнел, но оправился первым.

– Кто это сказал?

– Городской совет.

– Невозможно. Театры вне вашей юрисдикции.

Шордич, конечно, находился за чертой города.[52]Но любопытной особенностью городского правительства было то, что даже после роспуска монастырей их старые феодальные вольности не аннулировались, но перешли к монарху. Поэтому театры Бэнксайда пребывали в старой Вольности Кли́нка. Вольностью оставался даже Блэкфрайерс. Отцов города давно уже бесило, что театры расплодились у них под носом, но вне их юрисдикции.

– Мы обратились к Тайному совету.

– Он ничего не закроет, сама королева любит театр!

И тут у Дукета был повод торжествовать.

– Но не после «Собачьего острова», – улыбнулся он.

В этой пьесе, поставленной труппой лорда Пемброка, звучала острая, но смешная критика не только городских олдерменов, но и правительства. То был поистине подарок судьбы. Дукет и прочие олдермены вот уже месяцы трудились не покладая рук, стремясь пресечь аренду труппой Чемберлена театра в Шордиче. Они даже приступили к владельцу помещения Джайлзу Аллену и приказали: «Не смей сдавать его снова актерам, иначе мы тебя разорим». С тех пор Дукет упорно мутил воду в Блэкфрайерсе, но не добился ничего вразумительного. А потом дураки из труппы лорда Пемброка предоставили ему шанс, за который он уцепился обеими руками. Делегация, прибывшая в Тайный совет, представила подробный отчет о нанесенном правительству оскорблении.

– Вы заблуждаетесь, – произнес он елейным голосом. – Совет за нас.

– Но это, – восстал Эдмунд, – будет означать…

– Что театру конец, – подхватил Дукет. – Вашим друзьям-актерам и вправду лучше вести себя поаккуратнее. Того и гляди запишут в бродяги.

Угроза была не такой уж пустой. Всех, кто, подобно актерам, бродил по стране, не имея постоянной занятости, могли высечь и отправить на родину, и если людей уважаемых, вроде Шекспира, Дукет тронуть не мог, то актеры победнее, перебивавшиеся случайными заработками, подвергались этому риску по ходу турне. Но истинным содержанием реплики было скрытое оскорбление: театр пребывал вне общества, актеры же были бродячим отребьем.

– Я все равно вам не верю, – произнес Мередит и пошел прочь.

Но это оказалось правдой, и к вечеру Лондон знал все. Театры приказали закрыть. Хуже того, беднягу Бена Джонсона, соавтора «Собачьего острова», посадили за оскорбление власти в тюрьму, а его товарищ Нэш сбежал. Театральная общественность упала духом.

– Придется снова заняться галантереей, – удрученно заметил родитель Джейн.

Актеры убивались. Даже Бёрбеджи, неоднократно пытавшиеся достучаться до Тайного совета, не могли сказать ничего утешительного.

Какие-никакие новости пришли только через неделю. Труппе было объявлено:

– Нам разрешили покинуть в город и отправиться на гастроли.

Кто-то спросил:

– А обратно-то пустят?

– Бог весть, – последовал лаконичный ответ, сопровожденный пожатием плеч.

Средь этой беспросветности труппу приободрял человек, к ней вовсе не принадлежавший.

Эдмунд Мередит стоял несокрушимым бастионом.

– Нас просто запугивают, – говорил он. – Над Тайным советом посмеялись, и теперь он преподает нам урок.

А когда Флеминг страдальчески напомнил, что в совете имелись пуритане не хуже Дукета, Эдмунд только рассмеялся.

– Двору же все-таки нужно развлекаться! – воскликнул он. – Не думаешь же ты, что ради пуритан королева испортит себе рождественские гулянья?

Труппа же рассудила, что ему, джентльмену и сыну придворного человека, должно быть известно нечто неведомое остальным.

Джейн любила его все сильнее, глядя, как он возжигал надежду в стайке неприкаянных актеров, собравшихся в доме Флеминга. Она представляла, каково приходилось ему, возлагавшему все надежды на собственную пьесу. В его браваде присутствовало благородство. И Джейн ощутила небывалую близость с ним, когда через пару дней, как только фургоны тронулись с места, Эдмунд поцеловал ее со словами: «Вместе мы это дело переживем».

Лето выдалось очень трудным для Мередита. Он гордился своим выступлением перед Флемингами. И знал, что произвел впечатление. Но так ли Эдмунд был уверен в будущем? Через три дня после уведомления ему пришлось еще туже: в Стейпл-инн явился встревоженный кузен Булл и спросил о пятидесяти фунтах.

– Успокойся, – последовал совет. – Это пройдет.