Впрочем, ему удалось собраться с духом достаточно, чтобы проститься с леди Редлинч не без некоторого изыска. Он послал ей письмо с выражением восхищения в оборотах настолько преувеличенных и вычурных, что та, дочитав, не могла не заподозрить, что надоела ему. Далее он выложил новости: театр «Блэкфрайерс», на каковой они возлагали столь пылкие надежды, был уничтожен хамскими руками. Его страдание, которое она, несомненно, разделит, было так глубоко, что он предпочитал убраться подальше от людских глаз.

И возвернуть меня не смогут ни ясный свет твоих очей, ни верность твоего сердца.

Она уловит смысл, полагал Эдмунд.

Но что же бедная Джейн Флеминг? Через два дня после отсылки письма он отправился в Шордич, по-прежнему находясь в чрезвычайно подавленном настроении. Эдмунд сообразил, что со свидания с королевой он не обмолвился с девушкой и парой слов. Прибыв же в дом Флемингов, застал ее вполне дружелюбной, но странно изменившейся. Она продолжила заниматься своими делами, не особенно обращая на него внимание. На вопрос, не хочет ли она пройтись. Джейн ответила, что не сейчас. Тогда позднее? Может быть, как-нибудь в другой раз.

– Откуда эта холодность? – спросил он, думая о леди Редлинч.

– Помилуйте, сэр, – улыбнулась она как бы в удивлении. – Я ничуть не холодна.

– Но прогуляться со мной ты все же не хочешь?

– Сами видите, у меня много дел. – Она указала на костюмные залежи, нуждавшиеся в починке.

И вернулась к работе – любезная, но почти игнорируя его присутствие. Не желая напороться на повторный отказ, Эдмунд взял шляпу и удалился.

Первые месяцы наступившего года были безрадостны для Эдмунда. Его литературные труды канули втуне. Он предложил свою пьесу «Слугам лорда-адмирала», но те с сожалением отказались.

– Она слишком хороша для нас, слишком тонка, – сказали они учтиво.

И дальше – тишина. Прошел месяц. Уныние Эдмунда углубилось. Прошел другой. Наступило мрачное время Великого поста. Затем свершилась метаморфоза.

Друзья сначала не поверили. Он сохранил беспечность и остроумие, но в остальном… Нарядов как не бывало: колет простецкий и чаще бурый, прежняя шляпа сменилась меньшей и только с одним пером, он даже отпустил жесткую бородку и положительно смахивал на работягу. Когда Роуз и Стерн выразили протест, Эдмунд назвал их хлыщами. Но самым поразительным стало его заявление: «Я собираюсь написать пьесу не для двора, а для простонародья. Я напишу ее для „Куртины“».

В конце концов, то единственный театр, который он покинул. От него не отделаются. Если раньше Эдмунд был уверен, то сейчас исполнился решимости. Бёрбеджи усомнились в его способности создать такое произведение, но он хладнокровно напомнил, что они должны ему пятьдесят пять фунтов. Когда же те нехотя признали, что задолжали ему, и осведомились, какого рода пьесу тот задумал, Эдмунд ответил: «Историческую, со множеством батальных сцен». Он, разумеется, видел такие драмы и решил теперь, что пора их прочесть и проанализировать.

Здесь он столкнулся с закавыкой. Текстов почти не было, ибо написанную пьесу ждала необычная судьба. Ее разделяли на части так, чтобы каждая оказывалась ролью отдельного актера, дабы тот выучил. Сценические примечания направляли костюмеру, и тот готовил реквизит. Полный текст, тщательно охранявшийся, оставался, наверное, только у автора или управляющего театром. Бывало, что эти рукописи в дальнейшем отправляли в печать, но чаще – нет. И чем успешнее оказывалась пьеса, тем меньше была вероятность, что автор ее напечатает.

Законов об авторском праве не существовало. Если другая труппа занималась воровством – раздобывала экземпляр пьесы и ставила оную, не платя автору ни гроша, – то с этим ничего нельзя было поделать. Поэтому тексты являлись ценным имуществом, и если Шекспир не публиковал их – а так оно и было всю его жизнь, – то вовсе не потому, что относился к ним безалаберно. Он просто защищал свои доходы.

Конечно, Эдмунд мог испросить у Бёрбеджей с десяток экземпляров разных пьес, но не хотел, опасаясь обнаружить свою неуверенность в успехе. Ему пришла в голову другая мысль: актеры, отыграв, хранили партии в артистической уборной на случай повторных представлений. Флеминг наверняка собрал несколько пьес. Поэтому на Пасху Эдмунд вернулся к Джейн и попросил поискать рукописи.

Он застал ее очень занятой. Первые месяцы в «Куртине» выдались трудными. Тот был того же размера, что и «Театр», но далеко не столь удобным. Артистическая уборная меньше, сцена хуже; постоянно приходилось освобождать место для других представлений, вроде петушиных боев. Джейн не покладая рук перетаскивала с места на место и проверяла гардероб.

Девушка сказала себе, что в такой суматохе ей некогда думать об Эдмунде. Она слышала, что его роман с леди Редлинч завершился, но Эдмунд, оказавшийся в положении почти безнадежном, с Рождества так и не зашел в театр, а потому они не виделись. Да Джейн и вовсе не думала о мужчинах, за исключением, пожалуй, Доггета.

Как он вошел в ее жизнь, сказать трудно. Она видела молодого лодочных дел мастера в обществе Эдмунда, но в январе мало-помалу стала к нему присматриваться. Тот часто бывал рядом и смешил ее, за что Джейн была ему благодарна. Но подлинно глубокое впечатление на нее произвел небольшой случай в начале февраля. Работники театра с друзьями собрались в трактир, Доггет в том числе. Джейн пришлось остаться, дел в костюмерной было по горло. И Доггет, ни слова не говоря, но с бодрой улыбкой, остался с ней и целых пять часов помогал перебирать и чистить костюмы, как будто не было на свете занятия естественнее. Она же невольно подумала: «И почему это ни разу не приходило в голову Эдмунду Мередиту?»

С тех пор между ними установились милые дружеские отношения. Доггет часто заглядывал, они гуляли. Ей было уютно в его обществе. Тогда же, в феврале, он поцеловал ее, но целомудренно, как будто не рассчитывал на большее. Через неделю она кокетливо заметила:

– Девиц у тебя, наверное, было не счесть!

– Ни одной, – отозвался он, глядя весело, и оба рассмеялись.

Еще через пару недель она велела ему поцеловать ее как следует, и это ей тоже понравилось. Незадолго до Пасхи мать мягко спросила:

– Юный Доггет так и вьется вокруг тебя. Думаешь, тебе с ним будет хорошо?

И Джейн неуверенно ответила:

– По-моему, да. Наверное.

Если Джейн и сомневалась, то причина казалась ей совершенно неважной. Она была сродни ощущению накануне летних гастролей: желание повидать незнакомые края, потребность в приключении, свойственная путешественникам. Такие мысли, насколько знала Джейн, никогда не посещали семейство Флеминга, и смысла она в них не видела, а потому сочла чепухой, мимолетной и детской фантазией. Если Доггет со своей лодочной мастерской в Саутуарке не утолял эту смутную тоску по неизведанному, то Джейн решила, что не беда, – возможно, они и без того будут счастливы. И тут вернулся Мередит.