Прошли минуты. Дрожало пламя факелов. И вот двери зала заседаний распахнулись: она явилась. Начали выходить джентльмены – двое, четверо, шестеро; все в роскошных колетах, коротких плащах, руки на драгоценных эфесах. Затем вышли пажи с факелами. За ними же – еще шестеро джентльменов, несших паланкин, где восседала королева, облаченная в пышное, расшитое самоцветами платье, огромный кружевной воротник и теплую шляпу с перьями по случаю холода. Раздались приветственные возгласы. Медленно, скованно она повернула лицо, похожее на раскрашенную маску, и будто улыбнулась. «Боже, – оторопел Эдмунд, думая о своем утонченном письме, – как же она одряхлела!» Но мигом позже королева отчасти развеяла его сомнения, ибо в ответ на традиционное «Боже, храни ваше величество!» ее голос разнесся по двору так же звонко, как было перед войсками накануне прибытия испанцев:

– Храни тебя Бог, мой любимый народ! Тобой могут править с большей славой, но не любовью!

Она говорила это всякий раз и с неизменным успехом.

Ее донесли до порога, за которым начиналась величественная лестница. Тут она ненадолго скрылась из виду. Но вот у входа в галерею к частным покоям вдруг появились свечи. Потом еще. И через несколько секунд небольшая процессия двинулась по галерее поступью чинной и горделивой. Теперь королева шла, и пламя отражалось от бриллиантов ее наряда по мере того, как она показывалась в одном застекленном окне, потом во втором, в третьем и далее. Это зрелище завораживало; оно было волшебно, неотступно – чистейшей воды спектакль, как осознал Эдмунд.

И в третьем окне – ошибки не было – она задержалась, полуобернулась, в безмолвном приветствии вскинула руку и выронила платок.

Джейн следовала за Эдмундом и леди Редлинч весь обратный путь к воротам Ладгейт и в город. Когда они пересекали Флит, до нее донесся их смех. Она не отставала и дальше; пара свернула в Блэкфрайерс и вошла в дом леди Редлинч.

Укрывшись в тени ворот, она следила за домом три долгих часа, пока не погасли последние огни. Затем снова пересекла город и по пустынной улице в темноте достигла Шордича.

Эдмунд проснулся на заре, окрыленный новой надеждой, и, помышляя о Джейн, решил, что скоро расстанется с леди Редлинч, но Джейн не сомкнула глаз и все еще плакала безмолвными слезами.

– Мы представим двору четыре пьесы.

В комнате собрались все – оба брата Бёрбедж с широкими умными лицами, Уилл Шекспир, другие ведущие актеры.

– Я же сказал, что так и будет.

Наутро после инцидента с королевой Эдмунд отправился к Бёрбеджам воодушевить общество. Сначала ему не поверили. Потом из королевского дома передали, что распорядитель монарших увеселений велит отобрать лучшие пьесы для рождественских торжеств.

– Мы предложим им три шекспировские, включая «Ромео и Джульетту» и «Сон в летнюю ночь», – говорил старший Бёрбедж, – и одну Бена Джонсона. – Он улыбнулся. – Если согласятся, то бедняга прощен. – Он выдержал короткую паузу и продолжил: – Есть и другие новости, даже лучшие. Об этом не объявят до Нового года, но запрет на постановки будет частично снят. Нас лицензирует Тайный совет, и «Слуги лорда-адмирала»[53]продолжат публичные выступления. Для нас, – подытожил он, – это будет по меньшей мере отсрочкой.

Эдмунд ощутил прилив возбуждения:

– Значит, можно исполнить мою пьесу!

Среди актеров кто-то кашлянул. Бёрбеджи смутились. Какое-то время все молчали, затем, укоризненно глянув на товарищей, заговорил Уилл Шекспир:

– Друг мой, боюсь, тебе придется запастись мужеством. Есть и плохие новости. – Его взгляд был добр.

– В каком смысле? – спросил Эдмунд.

– У нас нет театра.

– Но «Блэкфрайерс»…

Шекспир покачал головой:

– Мы не смеем им воспользоваться.

– Два дня назад, – вмешался Бёрбедж, – Тайный совет получил очередное письмо от Дукета и многих других из Блэкфрайерса. Прослышав, что нам делают поблажку, они опять заявили протест. Они не потерпят нас там. А учитывая, сколько стоит на кону… – Он пожал плечами. – Риск слишком велик.

– И все же леди Редлинч считает… – начал Эдмунд, но умолк, заметив переглядывания.

– Она была в числе подписавшихся, – угрюмо сообщил Бёрбедж. – Сожалею.

Какое-то время Эдмунд не мог выговорить ни слова. Он почувствовал, что багровеет. Она обманула его.

Шекспир пришел на помощь:

– У нее там дом. Дукет – фигура могущественная. – Он вздохнул. – Я, например, считаю, что хозяйка может и передумать.

– Не все потеряно, – вторил ему Бёрбедж. – По крайней мере, на время нам есть где поставить некоторые пьесы.

– Значит, мое сочинение…

Вновь воцарилась неловкая атмосфера. Шекспир посмотрел на Бёрбеджа, словно говоря: теперь твоя очередь.

– С ним возникает трудность, – продолжил бородач. Вид у него был несчастный. – Как бы мне ни нравилась твоя пьеса, она не годится для театра, в котором нам предстоит выступать.

– Короче говоря, – перебил его Шекспир, – нам придется использовать «Куртину».

– «Куртину»?

Медвежья яма. Площадка для низшей черни. Из светских знакомых Эдмунда туда мало кто сунется. Что касалось тамошней публики, ей не понять даже самых вульгарных творений Шекспира. Его же собственные искрометные выверты…

– Меня освищут, – простонал Эдмунд.

– Согласен же? – Казалось, что Бёрбедж испытал облегчение. – Конечно, ты волен связаться с другой труппой, если там пожелают ее поставить.

– Да никого и нет, кроме наших конкурентов – слуг адмирала, – сказал Эдмунд.

– В сложившихся обстоятельствах мы не вправе тебя удерживать, – быстро отозвался второй Бёрбедж, и остальные согласно забормотали.

Только теперь Эдмунд вспомнил о своем вложении.

– Я одолжил вам пятьдесят пять фунтов, – констатировал он тихо.

– И они вернутся, – твердо ответил Бёрбедж.

– Но только не сейчас, – подал голос Уилл Шекспир с печальной улыбкой. – Беда в том, что денег у нас нет.

Это была чистая правда, в которой Эдмунд не усомнился. Ни пенни из огромного вложения в «Блэкфрайерс», ни театра, ни постановок, ни прибыли. Что-то дадут выступления при дворе, но этого хватит только на то, чтобы остаться на плаву.

– Потерпи, – произнес Шекспир. – Быть может, дела наладятся.

Но это было слабым утешением для Эдмунда, который только что открыл обман своей любовницы и потерял надежду на постановку пьесы. При встрече на следующий день с кузеном Буллом, снова спросившим о положении дел, он не сумел взглянуть ему в глаза и, быстро буркнув, что все в порядке, трусливо поспешил прочь.