Иные говорили, что эта мода скоро пройдет, но Мередит считал иначе. Публика стекалась на спектакли не только при дворе, но и вообще в Лондоне. Лучшие актеры, ранее бывшие немногим больше бродяг или слуг, становились народными героями. Авторам хорошо платили. Если пьеса имела успех, то представления ради перед драматургом распахивались двери знатнейших домов. А некоторым ученым мужам вроде Бена Джонсона удавалось и двор покорить своим искрометным умом. Так и Марло – увы, погибший в молодости – писал трагедии столь звучные, что его сравнивали с древними греками.

И был Шекспир. Мередит любил обоих братьев Шекспир. Но чаще он встречался с Недом, который неплохо исполнял небольшие роли; Уилл был вечно так занят, что представал мимолетным видением. Но если уж он присоединялся к застолью, то становился сотрапезником хоть куда. Он написал ряд комедий, встреченных хорошо, и несколько исторических пьес о Плантагенетах.

– Напыщенная чушь, но людям нравится, – оценил Эдмунд.

Уилл Шекспир пока не брался за трагедии, и Эдмунд полагал, что это ему не по силам. За исключением одной удивительной пьесы, которую играли снова и снова, – «Ромео и Джульетта». Ее знал весь Лондон.

– Не сомневаюсь, что ему кто-то помог, – твердил Эдмунд.

С тех пор тот не создал ничего подобного.

– Ему хватает ума сознавать свои пределы, – говорил Эдмунд друзьям.

Лысевшая куполообразная голова позволяла заподозрить в Шекспире человека ученого, однако это было бы ошибкой. «Немного разумею по-латыни, а греческого не знаю вовсе», – признавал тот легко. Шекспир был всего лишь актером с блестящим умом, и Мередита втайне не покидало чувство, что сам он был тоньше и справился бы лучше.

Он взялся за дело больше года назад, когда добавил в комедию несколько строк и получил хвалебные отзывы. Такой подработкой не брезговали даже успешные авторы вроде Шекспира, и Эдмунд был чрезвычайно доволен собой. Через несколько месяцев ему доверили целую сцену, потом еще. Признали, что он сумел вложить остроумные реплики в уста таких же юных франтов, каким был сам. Но полгода назад труппа лорда Чемберлена – та самая, для которой писал Шекспир, – выразила принципиальную готовность получить от него целую пьесу и заплатить, если та будет принята, по полной стоимости, то есть шесть фунтов.

– Готово дело?

Он улыбнулся, взглянув сверху вниз на стоявшую рядом рыжеволосую девушку.

– Почти.

Пьеса, хотя и по его сугубо личному мнению, получилась шедевром: никакого грубого юмора для толпы – лишь утонченное остроумие для придворных и знатоков. В ней был выведен похожий на него юноша. Она называлась «Каждый крепок своим умом». В последние месяцы девушка уже ознакомилась со всеми этапами его труда, и теперь он делился с ней заключительными сюжетными ходами.

Джейн Флеминг нравилась Эдмунду Мередиту по нескольким причинам. Ей было пятнадцать – достаточно молодая, чтобы представлять интерес и быть воспитанной таким, как он. Опять же милая, но не той красотой, какая привлекала сонм ухажеров-соперников. Ее семья имела отношение к театру, и Джейн разделяла страсть Эдмунда. И хоть семейство было небогатое, ее ожидало вполне приличное наследство от дяди.

– Хватит, чтобы содержать семью, – поделился он с родней, Буллами.

– Странно, что ты не ищешь себе по-настоящему богатой наследницы или вдовушки, – сказал ему один из тех, кто ведал о его честолюбии.

Ведь так делали и величайшие люди при дворе. Но Эдмунд знал себе цену.

– На меня будут смотреть свысока, – возразил он. – Я окажусь на содержании.

Он был слишком горд, чтобы смириться с этим. Возможно, со временем он и женится на Джейн Флеминг.

Тут подал голос чернокожий мужчина, стоявший сзади:

– Пожалуй, молодой мастер, я приду взглянуть на вашу пьесу.

Они обернулись и обнаружили перед собой донельзя странного малого, какого не видели в жизни.

Это было трудно описать. Помимо негроидных черт, в глаза бросался цвет кожи, которая имела насыщенный коричневый тон. Длинные черные волосы свисали тяжелыми локонами. Кожаный камзол без рукавов достигал колен; кожаные башмаки, красные бриджи и белого льна сорочка. На запястьях блестели золотые браслеты. Вместо шпаги при незнакомце – длинный кривой кинжал. Мужчине было лет тридцать пять, но зубы все оставались на месте – такие же белоснежные, как сорочка, а небрежная, почти ленивая повадка выдавала под ней безупречное тело атлета. Чернокожие были редкостью в Лондоне. Глаза сияли небесной голубизной. Звали сие чудо Орландо Барникель.

Его привез в Лондон один из Барникелей Биллингсгейтских, мореплаватель, путешествовавший на юг: взял юнгой и жизнерадостно заявил удивленной родне: «Это мой!» Других объяснений он не дал, но голубые глаза мальчика как будто подтверждали его слова; спустя десять лет и несколько выгодных путешествий мореплаватель умер, оставив Орландо крохотное наследство, достаточное для приобретения доли в судне, на котором он сам ходил капитаном. Меткий стрелок с телом сильным и гибким, как у змеи, быстрый, как пантера, он обошел семь морей с командой, набранной из всех европейских портов.

Орландо, разумеется, был пиратом. В другом столетии его бы повесили, но так же, скорее всего, поступили бы с сэром Френсисом Дрейком и множеством прочих английских героев. Однако теперь у островного королевства возникли иные заботы. Ему предстояло разорить испанцев. И коль скоро личности вроде Дрейка делились с королевой добычей, то обретение в открытом дальнем море французских или каких-то иных трофеев могло подвигнуть на ненужные вопросы только глупца. Да и знала Елизавета, что этих псов морских «нельзя обуздать, их уносит ветром». Разгром великой Армады приуготовили Орландо и многие ему подобные.

Несмотря на темную кожу, душой он был викинг. В Лондоне объявлялся от случая к случаю, но всякий раз, когда прибывал в порт, спешил на Биллингсгейтский рынок к огромной рыбной лавке Барникелей. А те, изрядно гордые родством с диковинным авантюристом, всегда были рады его принять. Кое-кто в Биллингсгейте именовал его Мавром, имея в виду темный цвет кожи. Но все, кто плавал с ним, да и те, кто просто боялся его, прозвали иначе – Черным Барникелем.

Эдмунд Мередит ничего об этом не знал. Сперва он удивленно уставился, но поспешил улыбнуться, заметив, что за ним наблюдают два других щеголя. В конце концов, такому, как он, вполне естественно развлечься беседой с чудным незнакомцем.

– Вам угодно видеть мою пьесу, сэр? – начал Эдмунд, покосившись на спутников. Черный Барникель медленно кивнул. – В таком случае благодарю за любезность. И все же ничем не могу вам помочь.

– По причине?..

– Ну как же, сэр, по той причине, что она не для глаз.

Барникель рассматривал его, другие же двое покатились со смеху, так как поняли, о чем шла речь.

В елизаветинском Лондоне имелись две разновидности пьес. Простому стаду нравились представления: битва, поединок на шпагах – актеры были подкованы в этом деле. Бывало, что и пушка палила. Они любили плоские шутки скоморохов-импровизаторов; каждая пьеса, независимо от содержания, заканчивалась потехой – песней и пляской. Такие пьесы, как выражались Мередит и его друзья, писались «для глаз». Но для разборчивой, более близкой и утонченной публики существовали иные, полные острот и благопристойных оборотов. Эдмунд трудился как раз над такой пьесой – не «для глаз, а для ушей».