– Мне нужна твоя помощь. – Джон прошел в заднюю часть мастерской и указал на несколько штабелей досок.

И Мередит несколько минут помогал их растаскивать. По мере работы он начал различать очертания чего-то крупного и странного, зачехленного и тянувшегося поперек. Наконец Доггет знаком велел ему отойти, поставил лампу за бочонком и шагнул в темноту. Мередит не видел, но слышал, как он снимал покровы. Покончив с ними, Доггет вернулся, взял лампу и поднял повыше так, что в ее мерцавшем свете Мередиту открылось поистине замечательное зрелище.

Штуковина была добрых тридцать футов в длину. Носовая часть оснащалась скамьями для четырех пар гребцов; длинные доски, прилаженные внахлест, продолжались в изящный нос, как у старинной ладьи викингов. Каждая досочка была отполирована до блеска, но самое великолепие располагалось на корме. Там красовалась позолоченная резная кабина с бархатными шторками и пышным внутренним убранством. Она мирно поблескивала в свете лампы.

– О боже, – выдохнул Эдмунд. – Что это?

– Барка короля Генриха. Моя, – ухмыльнулся Доггет.

На закате долгой жизни Дэн Доггет наткнулся на старое судно, пребывавшее в плачевном состоянии. Конечно, это была не огромная государственная барка – попроще, для ежедневных поездок расточительного монарха по своим прибрежным дворцам. При Елизавете, когда с деньгами стало туго, барку продержали без дела с десяток лет, пока не велели главному лодочнику продать. Опечаленный упадком судна, Доггет купил его сам, принес в сыновний сарай и, благо внук, маленький Джон Доггет, только-только родился, жизнерадостно заявил: «Это ему».

Год за годом, закончив прочую работу, отец и сын любовно ухаживали за ней, починяя то доску, то фрагмент позолоты, приводя в порядок по дюйму, пока не вернули к жизни. Восстановили не только дерево и позолоту, но и дорогостоящую внутреннюю отделку кабины. Вот уже пять лет, благо изъянов больше не осталось, только и глазели на старинную красоту и охраняли ее, как храмовую святыню.

– Жаль, что стоит без дела, – нарушил молчание Доггет.

Барка была слишком велика и пышна для обыденного использования, но все-таки маловата для той или иной городской гильдии. Королевское сокровище Джона Доггета давно покоилось, подобно невостребованной невесте – прекрасной, зрелой Клеопатре в ожидании своего Марка Антония.

– Небось и ты ничего не придумаешь, – произнес лодочный мастер.

Мередит потрясенно взирал на барку.

– Не сразу, – сказал он. – Но я попробую.

Утром следующего дня Уильяму Буллу пришлось немного подождать, пока не появился Эдмунд. Но если Булл и встревожился, то ничем себя не выдал. Будучи старше на десять лет, он тем не менее испытывал пиетет к своему кузену. Эдмунд отличался немалым шиком.

Ни слова не сказав, они прошагали в ногу через старинные врата в прибрежную область, приятно изобиловавшую зеленью и двориками. Она по-прежнему носила название Блэкфрайерс. Родственники направились к холлу, имея целью отпереть его ключом Эдмунда.

Театр «Блэкфрайерс» впечатлял. В центре просторного прямоугольного зала рядами стояли деревянные скамьи со спинками, по стенам тянулись балконы. Сцена, лишь чуть приподнятая, образовывала широкую площадку так, чтобы светские франты вроде Эдмунда могли расположиться вокруг на стульях перед галереей, тем самым воссоздавая изящную непринужденность двора, где исполнители выступали в кругу придворных. Холл был выдержан в подлинном духе Ренессанса: классические колонны подпирали балконы, а деревянная ширма за сценой была расписана под фронтоны и арки. Булл пришел в восторг.

– Мы все разбогатеем, – гордо изрек Эдмунд.

Чем бы ни был елизаветинский театр – символом престижа для благородных покровителей, трибуной для актеров и драматургов, – прежде всего он являлся бизнесом. Из всех же антрепренеров, стоявших за многочисленными труппами, самым отчаянным слыло семейство Бёрбедж, постигшее отвагу Блэкфрайерса. Старый Бёрбедж был яркой личностью. Переметнувшись из ремесленника в бизнесмены, он быстро уяснил возможности театра и преобразил коллектив Чемберлена в профессиональную актерскую труппу. Он арендовал театр, финансировал исполнителей и авторов. Именно благодаря ему Уилл Шекспир уже сколотил небольшое состояние. В минувшем же году, решив заняться чем-то посложнее, он снял «Блэкфрайерс».

Идея была проста. Новый закрытый театр вмещал вполовину меньше зрителей, чем открытые площадки, но публика предполагалась избранная. За вход положили не пенни, а минимум твердый шестипенсовик. Не допускались ни буяны-подмастерья, ни «чесноки».

– Даже шлюхи будут высшего сорта, – усмехнулся Эдмунд.

Но риск был велик. Аренда и ремонт обошлись в убийственную сумму: шестьсот фунтов. Пришлось искать помощи.

Уильяму Буллу польстило обращение блистательного кузена.

– Хорошая возможность, – растолковал Эдмунд. – Я знаю Бёрбеджей, и они взяли меня в дело. Могу и тебе что-нибудь подыскать.

Пивоварня процветала, но там было скучно, да и братья всяко не позволяли Уильяму развернуться. А эта затея его взбудоражила. Поэтому он одолжил кузену пятьдесят фунтов. Вкупе с его собственными пятью они позволили Эдмунду предстать в очень выгодном свете, когда тот одолжил всю эту сумму Бёрбеджам от своего имени. Вскоре же после этого, имея намерение показать, как успешно пошли дела, Эдмунд похвастался перед ним поручением написать к открытию нового театра пьесу, и Уильям возгордился вдвойне.

Однако сейчас Булл немного занервничал. Старый Бёрбедж скончался зимой, но, поскольку двое его сыновей, уже искушенные в этом деле, достойно продолжили оное, Булл не сильно обеспокоился его смертью. Однако в дальнейшем распространился очередной слух о препятствиях, которые чинили новому театру отдельные жители Блэкфрайерса под предводительством олдермена Дукета. Они даже подали петицию с просьбой не допустить открытия. Булл слышал, что олдермен заклеймил всякие театры как рассадники бунта и безбожия и грозился их позакрывать. Действительно, балаганы славились непотребством, и Булл полагал, что обитатели тихого анклава для избранных восстанут против такого вторжения в свою среду. Он нерешительно осведомился: правда ли это?

– Святые угодники – да разумеется! – Мередит держался бодрее некуда.

– Тебя это не пугает?

– Ничуть. – Мередит даже издал смешок. – Это сущие пустяки. Некоторым людям невдомек, какого рода здесь будут пьесы и какая публика. Да и откуда им знать? Такого, – он указал на величественный холл, – еще никогда не делали. Весь шум утихнет, как только они поймут, что здесь не будет черни.

– Значит, дело продолжится?

– Мы откроемся еще до конца года.

– Стало быть, деньги верну, – облегченно вздохнул Булл.

– Конечно, – улыбнулся Эдмунд.

К лету в труппе Чемберлена не было человека счастливее, чем юная Джейн Флеминг. В последние недели ей показалось, что Мередит ее любит.