— Что касается воды и еды, — рассеянно ответил Джирики, — вы можете взять у меня. — Он снова повернулся к Осколку. — Когда вы поймете, что пришло время возвращаться, скажите — но не прикасайтесь ко мне до тех пор, пока я вам не позволю, граф Эолейр, я прошу вас мне это обещать. Я не знаю, что именно мне предстоит сделать, и для нас обоих будет безопаснее, если вы не станете до меня дотрагиваться, что бы со мной ни происходило.

— Я ничего не стану делать, если вы меня не попросите, — обещал Эолейр.

— Хорошо. — Джирики поднял руки и снова начал описывать ими медленные круги.

Граф Над-Муллаха вздохнул и откинулся на спинку скамейки, стараясь отыскать удобное положение.

Эолейр пробудился от странного сна — он убегал от огромного колеса, высота которого достигала верхушек деревьев, грубого и треснутого, подобно балкам древнего потолка, — с ощущением, что происходит нечто неправильное. Свет стал ярче и теперь пульсировал, подобно биениям сердца, но цвет изменился на болезненный сине-зеленый. Воздух в огромной пещере стал тугим и застывшим, как перед бурей, ноздри Эолейра обжег запах, обычно возникающий после удара молнии.

Джирики по-прежнему стоял перед сиявшим Осколком, пылинка в море ослепительного света, — но если раньше его поза напоминала танцора Мирчи, готовящегося к дождевой молитве, теперь его конечности были искривлены, а голова закинута назад, будто чья-то невидимая рука вытягивала из него жизнь. Эолейр бросился вперед, отчаянно встревоженный, но не знавший, как поступить. Ситхи сказал, что его нельзя трогать, что бы ни происходило, но, когда Эолейр приблизился, чтобы посмотреть на лицо Джирики, почти невидимое из-за ослепительного сияния, он почувствовал, как сердце отчаянно забилось у него в груди. Нет, Джирики не мог такое планировать!

Золотые глаза ситхи закатились, и Эолейр видел лишь белки под веками. Губы раздвинулись, обнажив зубы в жуткой усмешке загнанного в угол зверя, на шее напряглись вены, лоб покрылся глубокими морщинами.

— Принц Джирики! — закричал Эолейр. — Джирики, вы меня слышите?!

Рот ситхи открылся немого шире, и челюсти зашевелились. С губ слетел громкий звук, который эхом разнесся по арене, низкий и невнятный, но полный такой боли и страха, что Эолейр закрыл уши руками и сердце судорожно заколотилось у него в груди от ужаса. Он осторожно протянул руку в сторону Джирики, потрясенно глядя, как волоски на ней встают дыбом. Кожу Эолейра начало покалывать.

Граф Эолейр думал только одно мгновение. Проклиная себя за глупость, он произнес короткую молитву Куаму, Земляной Собаке, шагнул вперед и схватил Джирики за плечи.

В тот момент, когда пальцы Эолейра дотронулись до тела ситхи, он почувствовал, как на него обрушилась титаническая сила, возникшая из ничего, и тут же накатила река ужаса, крови и пустых голосов, пронесшаяся сквозь него, прогоняя его собственные мысли прочь, точно горсть листьев в ливень. Но даже в то краткое мгновение — перед тем как его настоящее понеслось в пустоту — он видел, что его руки не разорвали контакт с Джирики, и ситхи, потерявший равновесие от веса Эолейра, падает вперед на Осколок. Джирики коснулся камня, и во все стороны посыпался сноп искр, более ярких, чем сине-зеленое сияние, миллион сверкавших блесток, подобных душам всех светляков мира, освобожденных одновременно, танцевавших и летевших вниз. Затем все погрузилось в темноту. Эолейр начал падать, падать, точно камень в бездонную пропасть…

— Вы живы.

В голосе Джирики явственно слышалось облегчение. Эолейр открыл глаза и увидел бледное, размытое пятно — и не сразу понял, что смотрит на лицо ситхи, склонившегося над ним. Прохладные руки Джирики касались висков Эолейра.

Эолейр слабо отмахнулся, Джирики отступил на шаг, чтобы граф мог сесть, и Эолейр испытал смутную благодарность за то, что ситхи позволил ему это сделать самостоятельно, хотя он далеко не сразу успокоил отчаянно дрожавшее тело. В голове у него что-то оглушительно звенело — возможно, боевой клич Ринна, — и ему пришлось на некоторое время закрыть глаза, чтобы сдержать рвоту.

— Я предупреждал, что меня не следовало трогать, — сказал Джирики, но в его голосе Эолейр не уловил неудовольствия. — Я сожалею, что вам пришлось из-за меня пострадать.

— Что… что произошло? — спросил Эолейр.

Джирики тряхнул головой. Теперь он двигался не так легко, как прежде, но, когда Эолейр подумал, что ситхи гораздо дольше подвергался неизвестному жуткому воздействию, которое атаковало его всего несколько мгновений, граф почувствовал восхищение.

— Я точно не знаю, — ответил Джирики. — Что-то не хотело, чтобы я вышел на Дорогу Снов или трогал Осколок, — оно было гораздо сильнее и опытнее меня. — Он поморщился, показав белые зубы. — Я правильно поступил, когда предупредил Сеомана об опасности, которую несет Дорога Снов. Мне бы и самому следовало прислушаться к собственному совету. Моя мать Ликимейя будет в ярости.

— Я думал, вы умираете, — простонал Эолейр.

Он чувствовал себя так, словно кто-то проскакал на массивной лошади у него в голове.

— Если бы вы меня не оттолкнули, полагаю, со мной произошло бы нечто хуже смерти. — Он неожиданно рассмеялся. — Я должен вам Стайя Эйме, граф Эолейр, — Белую Стрелу. Печально, но моей стрелой сейчас владеет другой.

Эолейр откатился на бок и попробовал встать. Ему потребовалось несколько попыток, но в конце концов с помощью руки Джирики, которую Эолейр на этот раз с радостью принял, ему удалось подняться на ноги. Осколок вновь пребывал в покое, слабо мерцая в центре арены и отбрасывая длинные тени на каменные скамейки.

— Белая Стрела? — пробормотал Эолейр.

У него болела голова, а все мышцы ныли так, словно его протащили за повозкой от Эрнисдарка до Краннира.

— Когда-нибудь я вам расскажу, — пообещал Джирики. — Я должен научиться жить с этими унизительными фактами.

Они вместе зашагали обратно к туннелю, отходившему от арены, Эолейр слегка хромал, Джирики шел увереннее, но тоже медленно.

— Унизительные факты? — тихо спросил Эолейр. — Что вы имели в виду?

— Меня несколько раз спасли смертные. Это становится для меня привычкой.

Звук их неуверенных шагов эхом разносился по огромной пещере.

— Вот так, киса. А теперь идем, кошка.

Рейчел была немного смущена. Она не знала, что положено говорить кошкам, — в прежние времена она считала, что они должны заниматься своим делом, не давая размножаться крысам, но оставляла ласки и баловство горничным. Рейчел полагала, что нежничать и угощать любых подопечных, как на двух ногах, так и на четырех, не входило в ее обязанности. Но теперь у нее появилась нужда в них — что ей казалось глупой слабостью, — и потому она часто себя