– У меня и грамотца от Еремея есть, вона, на столе, за кувшином… Хошь, дак возьми.

Встав с сундука, молодой человек подошел к столу… но никакой грамоты за кувшином не обнаружил.

– Что-то я…

Черт!!! Перевернув стол, Телятников с бешеной энергией подскочил к сундуку, на котором только что сидел Павел и, распахнув крышку, по-детски, «солдатиком» нырнул… Именно нырнул… нырнул бы…

До того спокойно сидевшая на ложе девчонка-наложница вдруг откинула одеяло… что-то метнула… Кинжал! Острое узкое лезвие воткнулось «Сарданапалу» в шею.

– Уо-у-у… – Телятников завыл по-звериному, взмахнул руками… и повалился на край сундука, истекая кровью.

Дернулся – и затих.

– Там подземный ход, – быстро натянув платье, наложница указала рукой на сундук. – Если поспешим – мы успеем.

– Хорошо, – распахнув дверь, Ремезов негромко позвал своих. – Уходим. Уберите с сундука тело.

Март 1244 г. Смоленск

Холодные сумерки сгущались над славным градом Смоленском, мартовское – еще зимнее – солнце едва только что зашло, скрылось за излучиной, и лишь острый силуэт Троицкого монастыря, располагавшегося верстах в трех от города, чуть ниже по Днепру, выделялся своими черными прихотливыми изломами на фоне пламенеющего, с синими и оранжевыми облаками, заката. Чуть ближе от Троицкого собора, у Смядыни-реки, синели в накатывающем тумане храмы Борисоглебской обители, от которых не так уж и далеко оставалось до торговой пристани, что торчала приземистыми амбарами вдоль речки Чуриловки, меж церковью Иоанна Богослова и «немецкой божницей» – католическим храмом, выстроенным здесь же, на торгу, возле поселения богатых купцов из Бремена, Любека, Ростока и прочих городов будущей могучей Ганзы, в нынешние времена только еще начинавшей складываться.

Вместе с темнотой на город наползали сизые тяжелые тучи, они уже накрыли торговую площадь, широкий притвор Пятничной церкви, «немецкую божницу», храм Николы Полутелого. Снизу, от реки, от пристаней и Кирилловской церкви, еще больше сгущая тьму, поднимался туман. Пошел снег, мелкий, но отнюдь не весенний, по склонам высокого, покрытого серебристо-голубыми сугробами и льдом земляного вала мела поземка, лаяли по подворотням посада бродячие псы, и поднявшийся ветер раскачивал висевший на виселице за храмом Николы Полутелого труп казненного мужчины.

Рядом, меж амбарами, весело горел костер – там укрывались от ветра воины городской стражи, в нетерпении доживавшиеся утра. Однако ж до утра было еще далеко, и один из стражников, воткнув в снег короткое копье, отправился к пристани за дровами. Его напарник – худощавый, с вислыми усами, мужик, поворошив угли, со вздохом поправил на голове тяжелый, вытянутый кверху шлем. Так старшой воевода Емельян Ипатыч приказал – чтоб дозоры все несли в шлемах, раньше-то не больно и надевали, особенно – летом, в жару. Все оружие – меч, копье, шестопер, да, у кого имелись, секиры – надлежало содержать в чистоте и пригодности, а кольчугу чистить мелким речным песком в специальных «чистильных» бочонках. Зимой-то еще ничего, а вот скоро затянут дожди – уж тогда намучаешься…

Поправив шлем, воин посмотрел в темноту:

– Э-эй, Влочило-о-о!

В ответ лишь послышался лай. Видать, напарник далеконько ушел, скорее всего – к Кирилловской церкви, там, у паперти, валялись какие-то деревянные обломки, то ли бочку разбили, то ли еще что – пристань-то рядом.

Нет, не откликался ушедший за дровами Влочило, скрипела виселица, ветер раскачивал тело, и отблеск желтого пламени выхватывал из темноты то мертвое и страшное лицо казненного, желтое, с выклеванными воронами глазами, то руки – скрюченные, с узловатыми пальцами, то босые ноги с длинными, как когти, ногтями.

Стражник поежился – говорят, у покойников и в гробах ногти растут, и ногти эти – если добыть – запросто можно в разных наговорах использовать, великую они силу имеют, тем более вот у этого… все ж – волхв! Ох, не зря сего колдуна казнили – хотел глад наслать, такой же, как ранее – тому больше десяти лет минуло – был, когда город почти весь вымер. Ох, и лето тогда выдалось – с Благовещенья до самого Ильина дня лили дожди беспрерывно, и день, и ночь, и холод стоял страшный – ладно в Днепре, в Чуриловке-речке даже огольцы не купались, а в середине месяца листопада ударил мороз. Господи… Вот и глад пошел, мор – в Новагороде три тысячи померло, а здесь, в Смоленске в десять раз больше! В десять раз! Страшно вспомнить, люди на людей охотились, друга дружку да собственных детей ели, и все равно… Кто жив остался, одиночных могил уж и не рыли, хоронили в братских, далеко, за городом основали новый погост…

Правильно волхва казнили – за дело! Ишь ты, глад да мор наслать восхотел, гнида!

Господи… да где ж там напарник бродит? Долго ли дров принесть?

– Эй, эй, Влочило-о-о-о!

И снова никакого ответа, лишь собачий лай… не напали бы, голодные-то псы хуже волков. Не, не нападут – оружных-то людей все же боятся, а вот на простого путника… Впрочем, кому сейчас, на ночь глядя, ходить-то? С вечерни отзвонились уже, даже гости немецкие со своего храма ушли да сидели у себя во дворище… вона, свет в слюдяных оконцах, небось, свечки-то восковые жгут, яркие. И откуда только у людей такое богатство берется? Не иначе черт ворожит.

– Влочило-о-о-о!

Тихо все. Даже собаки перестали лаять, видать, убежали к пристани – там сытнее. Лишь снег мягко падает да иногда прорывается сквозь разрывы туч глупая молодая луна. А выглянула бы – глядишь, повеселее бы стало. Скорее ба Влочило дровишек принес… может, самому пойти да помочь? И правда, чего тут торчать-то? Эвон тишина какая! Безлюдье. Птица – и та не пролетит, да не прошмыгнет меж амбарами крыса.

Задумчиво покрутив левый ус, воин решительно взял копье и, подкинув в костер последние щепки, быстро зашагал к пристани. Ничто тут и идти-то было – рядом все.

Пухлощекая луна выглянула из-за тучи, но, узрев повешенного волхва, испуганно скрылась. Впрочем, все же не до конца – любопытничала, вот снова показала глаз…

– Ушел!

Проводив уходящего стражника взглядом, выглянул из-за церкви Николы Полутелого мальчишка лет двенадцати – небольшой совсем, темненький, востроглазый, худющий, в армячке сермяжном, с заплатками, дырами, в обмотках грязнющих, в лаптях – не из лыка уже, из веревок сплетенных-чиненых…

Выглянул, посмотрел, обернулся:

– Эй, Горе, ты там уснул, что ль? Говорю же – ушел.

– Так, может, еще вернется?

– Ждать будем, так точно вернется! Эх, Горюшко, не журись – пошли-ка!

– Только ты, Лютик, уж сам ножичком. Я страсть как покойников боюсь!

– А я – не боюсь? – обернувшись, Лютик тихонечко засмеялся, подбадривая не столько своего опасливого дружка, сколько сам себя.

– А ты у нас парень привычный.