Горе – а если по-важному, то Светлогор. Именно что Светлогор – свелорусый и светлоглазый – так уж покойные родители-изгои прозвали. Светлогор-Горе с виду-то выглядел куда крепче своего востроглазого сотоварища, да он и был крепче, только вот душой – слабак, потому Лютик и заправляя в этой паре.

– Поможешь мне…

– Конечно, помогу, Лютя!

– Тогда давай… За ноги его подержи.

Отроки уже подобрались к повешенному, перекрестились, Светлогор ухватил тело болтающегося на ветру волхва за ноги, Лютик опасливо осмотрелся, сплюнул и, выхватив из-за пазухи нож, изо всех сил всадил его мертвяку в брюшину.

Брызнула, потекла сукровица, поплыл по всей округе гнилостный запах дерьма.

Стиснув зубы, Лютик старательно орудовал ножом.

– Да где она тут, эта печень…

Наполовину прятавшаяся за тучей луна и тут проявила свое любопытство, выкатилась, глянула, засверкала: с одной стороны, хорошо, конечно – все неплохо видать, а с другой стороны… вдруг да заметит кто-нибудь? Та же ночная стража…

– Эй! Эй! А ну, кто там?

Горе испуганно дернулся:

– Стражники, Лютик! Бежим!

Вмиг сорвавшись с места, отроки помчались так, будто за ними гнались черти. Отчасти так оно и было – в случае поимки бедолаг ждали муки поистине адовы. Битье кнутом, самые жуткие пытки и под конец – лютая смерть. А как же! Кому еще нужна печень повешенного, как не таким же волхвам? И конечно же – для какого-то злобного и жуткого дела. Так что лучше было не попадаться. Впрочем, печень-то Лютик так и не вырезал, не успел.

– А ну, стой!

– Стой, кому говорим?!

Стоять? Ага, как же!

Отроки знали, куда бежать – прошмыгнув меж амбарами, свернули к Кирилловской церкви, однако к пристани не спускались, а, наоборот, поднялись вверх, к «немецким дворам», за которыми расстилался целый квартал, заселенный ремесленниками, мелкими торговцами и рыбаками. Квартал, конечно, не столь многолюдный, как, скажем, лет пятнадцать-двадцать назад – до голодомора, – но и не маленький, а нынче все более расширяющийся – в не знавший монгольского разоренья Смоленск бежали многие. Там было где скрыться…

– Поднажми, поднажми, Влочило! Эх, уходят!

– Может, кликнуть подмогу, а, дядько Хилок? Там ведь, у немецкого двора, наши.

– Не надо подмогу, – останавливаясь, быстро отозвался Хилок. – Да стой же ты! Глянь! Кого это черти несут?

Слева, от пристани, точнее – от зимней (по льду Днепра) дороги – растянувшейся толпой, не очень спеша, но и не медля, скакали в гору всадники в мохнатых шапках.

– Татары! – поспешно спрятавшись за березу, Влочило тихо заскулил. – Ой, дядько, неужто набег? Выходит, и мы дождались? Ой, Господи-и-и-и, не хватало на наши головы-ы-ы!

– Не вой! – выглянув из-за толстого ствола, осадил Хилок. – Если б набег – давно б уж на всех звонницах в колокола ударили – ночь-то лунная, а по снегу видать далеко. Да и ехали б татары не так открыто… И глянь – сабли-то у них в ножнах, копья к седлам приторочены. Не! Не в набег – с добром едут. Видать, сии татары князюшки нашего, Всеволода Мстиславича, друзи добрые.

– Князю-то они добрые, – опасливо протянул Влочило. – А нам? Нам-то что делать теперя? Не скрыться ведь – поздно.

Хилок шумно втянул носом воздух:

– Верно, не скрыться. Так и скрываться не надо – встретим посейчас гостей, как следует… заодно и, ежели что, оправдаемся – мол, кто волхва порезал, не видели – татар встречали.

– Встретим, говоришь? Ой, дядько…

– Да куды теперь деваться-то? Идем.

Выйдя из за березы, стражники, холодея от собственной удали, встали на пути монгольского (впрочем, лучше уж говорить, как тогда все и говорили – татары) отряда… При приближении первых же всадников дружно вскинули в салюте копья:

– Слава великому хану!

– Коназу смоленскому слава! – придержав лошадей, вежливо отозвались татары.

Дружинники с облегчением перевели дух и переглянулись.

– Славный минган-у нойон Ирчембе-оглан к коназу вашему в гости пожаловал, – один из татар – коренастый и большерукий – говорил по-русски довольно неплохо. – И от себя в гости, и от великого хана – милость его подтвердить.

– Наш князь добрым гостям всегда рад, – стражники посторонились, желая ночным всадникам доброго пути.

А их командиру – судя по сверкающим в лунном свете латам из узеньких металлических пластинок и изысканной (даже ночью заметно!) работы шлему – снова отсалютовали копьями.

Монгол улыбнулся – чуть скуластый, с красивым лицом и выбивавшимися из-под бармицы длинными рыжевато-черными волосами, он быстро швырнул стражам монету и, не оглядываясь, поскакал себе дальше, ко рву, к воротам, что на высоком земляном валу, нынче усыпанном снегом.

– Гляди-ко! – восторженно присвистнул Влочило. – Серебряная!

– Дирхем по-ихнему, – как более опытный и старший, Хилок тут же забрал монету себе. – Поутру, как сменимся, у менял немецких поделим.

– Ой, дядько! Вот уж повезло-то.

Напарник согласно кивнул:

– Да уж. Ты, кстати, тех упырей не запомнил, ну, кто у покойника ошивался?

– Не, не запомнил, – поморщил лоб стражник. – Ночь ведь. Одно видал – низкорослые. И это… мохнатые такие.

– Тьфу-тьфу-тьфу, нечистая сила – мохнатые! – Хилок наскоро перекрестился. – Думаешь – черти?

– А что?

– Какие черти?! Тут церквей-то по всей округе!

– Ну, а кто тогда? Низенькие, мохнатые…

– Может, лешие, – неуверенно произнес страж. – Или водяники-водяные.

– Так лед же!

– А они – через прорубь.

– Господи, – снова перекрестился Влочило. – Теперь как и по воду на прорубь ходити?

Пропустив татарский отряд, на блестевшую в лунном свете дорогу выбрались из оврага прятавшиеся там люди в теплых зимних кафтанах и меховых шапках, с мечами, секирами, саадаками. Пятеро мужчин и с ними юная девушка в длинном мужском армяке, ей явно великоватом.

– Проехали вроде, боярин, – оглядев дорогу, махнул рукой парень в подбитом белкой плаще. – И чего их на ночь-то глядя принесло? А, Митоха, ты-то у нас человек знающий, скажи-ка – что, татары всегда по ночам ездиют?

– Не всегда, – рязанец почесал бороду, – Но бывает. Может, просто опоздали, задержались в пути.

Павел задумчиво посмотрел вслед только что проехавшим всадникам:

– Интересно, кто бы это мог быть? Может, наш старый знакомый, сотник?

– Думаешь, он бы смог нам помочь? – подойдя ближе, негромко поинтересовался Окулко-кат.

Ремезов пожал плечами: