Прием близился к концу, репортеры расходились, усталость прочертила глубокие морщины на измученном лице Стеллы. В машине Джима Фортунати Томми чувствовал себя вялым и отяжелевшим. Голова Стеллы упала ему на плечо, и он поддерживал девушку, переполненный любовью и к ней тоже.

После нескольких последних прощаний Томми остался в номере наедине с Марио. Посмотрел на него и внезапно увидел его прежнего, того, которого знал с детства. Такого, каким он должен быть. Томми молча обнял его. Сказать было нечего. Руки Марио сомкнулись вокруг него. Слова были не нужны. Через некоторое время Марио разжал руки, но ладонь на секунду задержалась у Томми на плече.

— Что это…

Томми потрогал место, которое ощупывал Марио. Там оказался значок со святым Михаилом — тот, что Марио подарил ему давным-давно, в день, когда Томми впервые распробовал настоящий полет.

— Боже, — прошептал Марио. — Ты носил его все эти годы?

Томми совершенно не помнил, как перекалывал значок — машинально, год за годом — с одной рубашки на другую.

— Да, — ответил он. — Совсем забыл, что он у меня есть.

Томми ушел в душ, и когда горячая вода потекла по лицу и телу, он вспомнил последний раз, когда был с Марио в мотеле. И Марио вдруг оказался рядом с ним, близкий и тихий — словно прошлое и настоящее смешались. Но они не говорили о прошлом. Они молча мыли друг друга, и Томми знал, что если скажет хоть слово, то расплачется, как ребенок, которым был девять лет назад. В такой же тишине они помогли друг другу вытереться, Марио выключил свет, и Томми повлек его к ближней из кроватей.

Он все еще вспоминал ту ночь, случившуюся так давно. Тогда все было отчаянно, страшновато и непонятно перед лицом всей жестокости осознания собственной сути. Теперь это было повторное подтверждение, явившееся в полном понимании того, чем они были друг для друга. Томми больше не был подростком, льнущим к старшему мужчине в путанице обожания, восхищения и сексуального пробуждения. Теперь он был полностью уверен и знал, чего они оба хотят, и с этой уверенностью притянул Марио к себе. Что-то, исчезнувшее, когда они встретились взрослыми, что-то, пропавшее, как он боялся, навсегда, теперь вернулось снова. Нам суждено быть вместе. Мы больше не дети. Мы выросли и знаем, кто мы и чего хотим.

Но в его чувствах к Марио оставался старый оттенок благоговения и трепета.

— Я люблю тебя, Мэтт, — сказал он, хотя слова передавали лишь тень того, что было больше любви, больше страсти, больше желания, влекущего их друг к другу.

Снова пришел короткий образ сцепления, парения — здесь, идеально, вместе… чувственно, единение совершенное, как в воздухе. Полеты во сне. Которые по сути своей эротические сны…

На долю секунды к нему явились забытые слова, и он прошептал:

— У нас одно сердце на двоих.

Вряд ли Марио услышал. Но это не имело значения. Они оба об этом знали.

ГЛАВА 11

Проснувшись, он снова запутался во времени. Возвращение к прошлому или новое начало? Очень осторожно Томми освободился из рук Марио и некоторое время лежал, глядя на него. В комнате было светло. Часы Марио на тумбочке показывали — как разглядел Томми, вытянув шею — почти девять. Со смесью нежности и обреченности он всмотрелся в лицо Марио — спокойное, без тени напряжения и горечи — и вздохнул. Это ж надо было влюбиться в такого невыносимого дурня…

Как и многие влюбленные, Томми попытался вспомнить момент, когда все началось. Явно не в ту ночь в Оклахоме, когда Марио впервые взял его в постель.

И не темным вечером, когда он, убаюканный шумом океанских волн, сквозь сон почувствовал легкое касание так и не случившегося поцелуя. И даже, наверное — хоть и близко — не в тот день, когда Марио вбил в него осознание того, кем он является: артист, гимнаст, а не плакса. Быть может, это случилось в день его первого падения, когда Марио прицепил металлический значок к его рубашке, и он понял, что без звука перенесет хоть сотню, хоть тысячу падений, если заработает этим одобрительную улыбку? Томми коснулся значка, лежащего на прикроватном столике. Теперь тот был тоньше, сглаживался мало-помалу от постоянного трения о кожу и ткань.

Нет, все началось куда раньше — с наваждения, которое ощутил один мальчик, глядя, как другой, постарше, падает с небес на землю, будучи бескрылым, но все-таки стремясь сквозь пространство, вверх, к недостижимому. Я не знал, чего он жаждет, но уже тогда мне хотелось дать ему это. И сам я тоже этого хотел. Страсть к полету, общее желание, навязчивая идея — то, ради чего стоило жить.

Марио многое дал ему. Сперва свободу мостика, потом — полета. Силу, знание, бесценный дар смелости. Беспощадно сломал его, как необъезженного жеребенка, не спуская ему ничего — даже во имя любви. А позже Марио подарил ему осознание своей сути, первое пробуждение сексуальности и разделил с ним все, пусть и безжалостно, бескомпромиссно.

Мне приходилось быть грубым. Если бы я не был… то уже бы расклеился, и однажды ты нашел бы меня где-нибудь в луже.

Томми вдруг понял, что если бы Марио миндальничал с ним на тренировках, хоть раз поступился бы своими идеалами, то все, что было между ними, сошло бы на нет, и их отношения, строясь на слабости, а не на силе, постепенно разрушились бы. Лишь этого они никогда не испортили, только отдельно от Томми Марио впадал в слабость. И то, что могло превратиться в червя, подгрызающего корни их силы, стало источником света, льющимся сквозь них, проявляющимся в кристальной чистоте полета. И если избыток этой силы толкал их друг другу в объятия — что с того?

Томми даже не подозревал, сколь могущественно может быть чувство вины, которое испуганный ребенок прячет под личиной взрослого. Не подозревал, пока не осознал источник этой любви и не увидел, как она чиста. Он позволил чужакам