Я более не думаю о себе, поверьте, моя карьера окончена или же близка к окончанию. Да и разве хотелось бы мне ныне править людьми, уставшими от меня и спешащими отдаться другим? Я думаю о Франции, которую ужасно оставлять в таком состоянии, без границ, когда она имела такие прекрасные границы! Это одно из самых горестных унижений, Коленкур, свалившихся на мою голову. Оставить Францию столь малой, когда я хотел сделать ее столь великой! Ах, если бы эти глупцы не оставили меня, я за четыре часа вернул бы ей величие, ибо, поверьте, союзники на их нынешней позиции обречены на гибель. Несчастный Мармон помешал. Ах, Коленкур, как радостно было бы возвысить Францию за несколько часов! Что же теперь делать? У меня осталось около 150 тысяч человек, – с теми, кто у меня здесь, и с теми, кого привели бы Евгений, Ожеро, Сюше и Сульт. Но мне пришлось бы передвинуться за Луару, увлечь за собой неприятеля, беспредельно усилить разорение Франции, подвергнуть испытанию верность многих, кто окажется, быть может, не лучше Мармона, и всё это ради продолжения правления, которое, как я вижу, подходит к концу. Я не чувствую себя на это способным.

Конечно, всё можно было бы восстановить, продолжив войну. До меня отовсюду доходит, что крестьяне Лотарингии, Шампани и Бургундии истребляют отдельные подразделения. Народ вскоре возненавидит неприятеля;

в Париже утомятся великодушием Александра. Царь умеет очаровывать, он нравится женщинам, но даже столь любезный победитель вскоре возмутит национальные чувства. К тому же приближаются Бурбоны, и Бог знает, что за ними последует! Сегодня они хотят примирить Францию с Европой, но что будет с ней самой завтра! Бурбоны несут внешний мир, но внутреннюю войну. Не далее как через год вы увидите, что они сделают со страной. Талейрана они не оставят и на полгода…

Есть много шансов на успех в продолжении борьбы, шансов политических и военных, но ценой ужасных невзгод… Впрочем, пока нужен не я. Мое имя, мой образ, мой меч – всё это наводит страх. Надо сдаться. Я вызову маршалов, и вы увидите их радость, когда я избавлю их от затруднения и позволю им поступать, как Мармон, не платя за это честью».

Полная отрешенность и снисходительность к людям происходили от величия духа и осознания собственных ошибок. Если неутомимые соратники Наполеона в самом деле были тогда столь утомлены, то это потому, что он достиг предела человеческих сил и не смог остановиться на мере людей и вещей. Устали не только они, устал весь мир, и отступничество не имело другой причины.

Затем Наполеон заговорил об уготованной ему участи. Он согласился на остров Эльба и выказал необычайную сговорчивость в том, что касалось его лично. «Знаете, – сказал он Коленкуру, – мне ничего не нужно. У меня было 150 миллионов, сбереженных с цивильного листа, которые принадлежали мне, как принадлежат служащему сбережения с жалованья. Я всё отдал армии и о том не жалею. Пусть предоставят средства на жизнь моей семье, только это мне и нужно. Что до моего сына, он станет эрцгерцогом, и, быть может, это для него лучше, чем французский трон. Сумел бы он на нем удержаться? Но мне хотелось бы Тоскану для него и его матери. Такое расположение поместит их в соседстве с островом Эльба, и тем самым я получу средство видеться с ними».

Коленкур отвечал, что король Римский никогда не получит подобного удела и что благодаря Александру он получит, самое большее, Парму. «Как! – воскликнул Наполеон. – Даже не Тоскану в обмен на Французскую империю!..» Вслед за сыном он подумал об императрице Жозефине, принце Евгении, королеве Гортензии и настоял, чтобы их участь была обеспечена. «Впрочем, – сказал он дальше, – всё это решится без затруднений, ибо союзники не будут столь мелочны, чтобы из-за них пререкаться. Но армия и Франция! Вот о ком надо бы подумать. Поскольку я оставляю трон и, более того, складываю свой меч, имея еще столько средств им воспользоваться, не обладаю ли я правом претендовать на некоторую компенсацию? Нельзя ли улучшить французскую границу, поскольку сила, которую получит в результате Франция, будет уже не в моих руках, а в руках Бурбонов? Нельзя ли оговорить для армии сохранение всех льгот, таких как звания, титулы, земли? Нельзя ли сохранить триколор, который армия со славой пронесла по всему миру? Наконец, поскольку мы сдаемся без боя, когда нам было бы так легко пролить еще столько крови, не обязаны ли нам кое-чем, поскольку я, я один, предмет всеобщего страха и всеобщей ненависти, ничем из этого уже не сумею воспользоваться?»

Коленкур попытался рассеять заблуждения Наполеона, показав, что ему не дано обговаривать столь великие и почтенные темы; что согласно основополагающему принципу его отречения право представлять Францию и вести от ее имени переговоры переходит к временному правительству; что Наполеона никто не будет слушать. «Но разве временное правительство обладает иной силой, кроме той, что даю ему я, оставаясь в Фонтенбло с остатками армии? – возразил Наполеон. – Когда я покорюсь, а со мною и армия, вся его сила обратится в ничто;

его будут слушать не более, чем нас, и ему придется замолчать».

Коленкур настойчиво пытался вернуть Наполеона к единственному предмету, который его теперь касался, то есть к нему самому и его семье. Тогда бывший властелин мира в нетерпении воскликнул: «Так меня хотят заставить обсуждать только ничтожные денежные вопросы!.. Это недостойно меня. Займитесь моей семьей вы, Коленкур. Что до меня, мне ничего не нужно. Пусть мне дадут пенсию инвалида, и довольно!»

После этих бесед, заполнивших ночь и утро 6 апреля, после написания акта, содержавшего окончательное отречение, Наполеон вызвал к себе маршалов, чтобы известить их о своих последних решениях. Войдя к нему и еще не зная, на что он решился, маршалы возобновили свои сетования: вновь принялись говорить, что армия истощена и в ней не осталось крови, которую еще можно пролить, так много она ее пролила. Они так торопились получить возможность бежать к новому правительству, что впервые дошли бы, быть может, если бы столкнулись с сопротивлением, до потери почтения к Наполеону. Но Наполеон, не без умысла оставив их на несколько минут в подобной тревоге, сказал наконец:

«Успокойтесь, господа. Ни вам, ни армии не придется более проливать кровь. Я согласен на безусловное отречение. Я хотел бы обеспечить как ради вас, так и ради моей семьи, передачу трона моему сыну. Полагаю, такая развязка принесла бы вам даже больше пользы, чем мне, ибо тогда вам пришлось бы жить при правительстве, сообразном