class="p1">Наконец я запел унылую песенку в таком элегическом тоне:

К вам я взываю, красоты природы,

Шепчущий лес и шумящие воды,

Плачьте, внемлите,

Скажите, скажите,

Где моя Мисмис, моя чаровница?

Мир мне – пустыня, мир мне – темница!

Юноша любит, свидания ждет;

Где же она, о, скажите, скажите,

Грусти внемлите!

Плачет, рыдает тоскующий кот!

Месяц прекрасный,

Светлый и ясный,

Ты мне скажи, куда милая скрылась?

В бездне забвенья

Нет мне спасенья,

Радость навек от меня удалилась!

Тяжко любви безнадежной мученье,

Скорбь все сильнее растет и растет!

Сжалься, утешь меня в муке ужасной,

Месяц прекрасный!

Плачет, рыдает тоскующий кот!

Вот видите, любезные читатели, истинный поэт может даже находится и не в шепчущем лесу, и не у шумящих вод, а тем не менее он сумеет их воспевать; где бы он ни находился, к нему всюду донесутся эти шумливые волны и он почувствует своей артистической душой все что угодно. Если кто-нибудь придет в крайнее изумление по поводу вышеупомянутых стихов, замечательных по своему совершенству, я со свойственной мне скромностью обращу его внимание на то, что я находился в состоянии экстаза, вдохновения влюбленности, а ведь всякому известно, что если кто влюблен, так он непременно сочиняет стихи, хотя, быть может, вообще говоря, он еле способен даже подбирать такие рифмы, как «нежный» – «мятежный» или «слезы» – «грезы»; быть может, он даже неспособен без особого напряжения придумать и эти далеко не экстраординарные рифмы, все равно, стоит ему влюбиться, – и он так же неизбежно будет обуян духом поэзии, как человек, страдающий насморком, неизбежно должен чихать. Мы обязаны уже многими произведениями этим экстазам прозаических натур, и весьма отрадно, что таким путем получают на некоторое время громкую репутацию даже разные Мисмисы человеческой породы, обладающие далеко не выдающейся beaute. Если такая вещь происходит с помертвелым сухим деревом, что же должно быть со свежей зеленеющей ветвью? Другими словами говоря, если, благодаря чувству любви, даже прозаические собачьи натуры превращаются в поэтов, что же должно быть с истинными поэтами в эту стадию их жизни! Итак, я и не думал сидеть в лесу, исполненном шепота, или у шумящих вод, я просто-напросто сидел на высокой, холодной крыше, месяц едва светил, – и, однако же, я искренне умолял о помощи, видя пред собой вдохновенным взором и ясный месяц, и плещущие воды и все вообще красоты природы. Довольно трудно было подобрать надлежащую рифму к названию моей породы – кот. Ведь не мог же я, например, рифмовать это название со словом «скот». Однако я нашел добропорядочные рифмы и тем самым еще раз убедился, что моя порода имеет несомненные преимущества перед человеческой, потому что к слову «человек» немыслимо придумать какую-либо рифму, кроме пошлой, избитой рифмы – «век». Говорят, что какой-то остряк сказал по этому поводу:

Ничтожный жалкий человек

Сидит без рифмы целый век.

Я мог бы добавить:

Питомец муз, ученый кот

Сплетает рифмы круглый год.

Не тщетно расточал я звуки сердечной пламенной тоски, не тщетно умолял и лес, и воды вернуть ко мне царицу дум моих: за дымовой трубой красавица гуляла, чуть слышались ее воздушные шаги.

– Это ты, мой милый Мурр, сейчас так сладко пел? – спросила Мисмис.

– Как, – воскликнул я с радостным изумлением, – ты знаешь мое имя, очаровательное создание?!

– О, конечно! – воскликнула она. – Ты полюбился мне с первого взгляда, и больно стало сердцу моему, когда два моих кузена так неделикатно столкнули тебя в сточный желоб…

– Не будем говорить о сточном желобе, – прервал я ее, – лучше скажи мне, прелестное дитя, любишь ли ты меня?

– Я навела о тебе справки, – продолжала Мисмис, – и узнала, что ты называешься Мурром и живешь в полном довольстве у очень доброго господина, пользуясь у него всеми усладами жизни, которые ты мог бы даже разделить с нежной супругой. О, я люблю тебя, милый Мурр!

– Возможно ли? – воскликнул я в неземном блаженстве. – Сон это или действительность? Что с тобой, мой рассудок? Ха! Где я? На земле, на крыше или в облаках? Кто я? Все тот же кот Мурр или кто-нибудь другой? Приди на грудь мою, желанная! Но скажи мне прежде свое имя, прекраснейшая!

– Я называюсь Мисмис, – отвечала малютка, пролепетав свое имя в нежной застенчивости и садясь доверчиво рядом со мной.

О, как она была прекрасна! Серебром отливал под луной ее белый пушистый мех, в ее зеленых глазках искрился пламень страсти и нежности. Ты…

(Мак. л.) …должен был, любезный читатель, знать все это и раньше; но впредь я, наверно, не буду так перескакивать с одного предмета на другой. Итак, с отцом принца Гектора случилось то же самое, – что и с князем Иренеем: он выронил из кармана свои владеньица, – каким образом, он и сам не знал. Принц Гектор был расположен только к тихой, мирной жизни, тем не менее княжеский стул ускользнул из-под него и тогда он, не имея более возможности управлять, пожелал, по крайней мере, командовать: поступил на службу во французские войска, отличился храбростью, но, когда в один прекрасный день некая цитристка пропела ему: «Ты знаешь ли край, где рдеют лимоны», он отправился немедленно в тот край, где лимоны действительно рдеют, то есть в Неаполь, и вместо французского мундира надел на себя неаполитанский. Он был расторопным генералом, насколько вообще принц может быть расторопным.

Когда отец Гектора умер, князь Иреней открыл большую книгу, куда он собственноручно занес имена всех владетельных князей Европы, и отметил кончину своего сиятельного друга и спутника в несчастии. После этого он долго всматривался в имя принца Гектора, громко вскрикнул: «Принц Гектор!» – и захлопнул фолиант с таким шумом, что гофмаршал, ужаснувшись, отпрянул на три шага назад. Потом князь встал, начал ходить взад и вперед по комнате и употребил на понюшки столько испанского табаку, сколько нужно, чтобы привести в порядок неизмеримую бездну мыслей. Гофмаршал много говорил о покойнике, который наряду с богатствами обладал мягким сердцем, говорил о молодом принце Гекторе, которого в Неаполе уважают и монарх, и народ. Князь Иреней, по-видимому, не обращал на его слова ни малейшего внимания, но вдруг стал перед самым лицом гофмаршала,