бросил на него ужасный взгляд Фридриха, резко проговорил: «Может быть» – и исчез в смежной комнате.

«Боже мой, – подумал гофмаршал, – князя, вероятно, занимают какие-нибудь важные мысли, быть может, даже планы».

Так и было в действительности. Князь Иреней думал о богатстве принца, о его родственных связях с правящими фамилиями, он принял во внимание, что принц Гектор может со временем переменить свою шпагу на скипетр, и подумал, что брак принца с принцессой Гедвигой может иметь самые благотворные последствия. Немедленно был послан камергер с поручением засвидетельствовать перед принцем Гектором прискорбие князя по поводу кончины родителя принца; в то же время у камергера в кармане был спрятан миниатюрный портрет принцессы, замечательно удачный. Нужно добавить, что принцесса Гедвига на самом деле была красоты удивительной и могла бы считаться совершенством, если бы ее кожа была несколько более желта. Поэтому для нее был чрезвычайно выгоден свет восковых свечей.

Камергер чрезвычайно искусно выполнил поручение князя, бывшее совершенной тайной для всех, даже для княгини. Когда принц увидел портрет, он пришел почти в такой же экстаз, как его коллега в «Волшебной флейте». Если он и не спел, то все же воскликнул, как Тамино: «Очаровательнейший образ!» И потом: «Я полон думою одной, любовь, любовь владеет мной!» И действительно, только одна любовь владела принцем Гектором, когда он сел за свой письменный стол и написал князю Иренею, прося руки и сердца принцессы Гедвиги. Князь Иреней ответил, что он с удовольствием согласится на этот брак, которого он желает от всего сердца, уже благодаря одной памяти об умершем друге своем, отце Гектора. Но так как форма должна быть соблюдена, принцу предлагается послать в Зигхартсвейлер какого-нибудь благовоспитанного человека приличного положения, снабженного полномочием совершить обряд обручения. Принц написал, что он приедет сам.

Князю это было несколько неприятно: обручение, совершенное уполномоченным, казалось ему более возвышенным, прекрасным, истинно-княжеским. Он уже заранее предвкушал радость такого торжества и успокоился только на том, что назначил перед бракосочетанием большое празднество орденов. Именно он был намерен торжественнейшим образом украсить принца большим крестом фамильного ордена, который был учрежден его отцом и не украшал больше уже ни одного рыцаря. Итак, принц Гектор появился в Зигхартсвейлере с двоякой целью: увезти с собой принцессу Гедвигу и получить большой крест ордена, прекратившего свое существование. Ему, видимо, было желательно, чтоб его намерение сохранялось в тайне, в особенности он просил ни слова не говорить Гедвиге, так как он хотел сперва вполне убедиться в любви Гедвиги и потом уже предложить ей свою руку.

Князь не совсем ясно понял, что разумел под этим принц, и подумал, что, сколько он может припомнить, в княжеских домах никогда не бывает такой формы бракосочетания, никогда не бывает, чтобы сперва спрашивали о любви, а потом соединялись брачными узами. Если же принц имеет в виду явление известного attachement, так этого не может быть, пока принц и принцесса будут только жених и невеста. Легкомысленная юность постоянно желает нарушать требования этикета. Желаемое проявление attachement'a может иметь место минуты за три перед тем, как будет происходить обмен колец. Конечно, было бы прекрасно и возвышенно, если бы княжеская молодая чета выказала в это мгновение обоюдную боязнь, но, к сожалению, такие правила высшей порядочности кажутся в настоящее время пустыми снами.

Когда принц увидел Гедвигу, он обратился к адъютанту и прошептал на непонятном для других неаполитанском диалекте: «Клянусь всеми святыми, она прекрасна, но родилась близ Везувия, и его огонь сияет в ее глазах!»

Принц Игнац уже осведомился, весьма кстати, есть ли в Неаполе красивые чашки и сколько их у принца Гектора. Все приветствия были сказаны принцу, и он уже хотел опять обратиться с каким-то вопросом к Гедвиге, как вдруг открылись двери и князь пригласил принца посмотреть на великолепную сцену: он призвал в парадную залу решительно всех, кто только имел хоть что-нибудь, соответствующее придворной пышности. Он был на этот раз менее строг в выборе, чем прежде, так как Зигхартсгоф мог собственно считаться загородным княжеским двором. Бенцон вместе с Юлией также была в числе присутствовавших.

Принцесса Гедвига была сдержанна, задумчива, безучастна и, по-видимому, обращала на прекрасного гостя из южных стран не больше и не меньше внимания, чем вообще на всякое новое лицо, показавшееся при дворе; когда же ее фрейлина, краснощекая Наннэт, не преминула шепнуть ей на ухо, что чужестранный принц удивительно хорош собой и носит мундир, прекраснее которого она в жизни своей не видела, Гедвига довольно сурово спросила ее, не сошла ли она с ума.

Принц Гектор, подобно павлину, распускающему свой пышный хвост, развернул перед принцессой всю свою хвастливую галантерейность. Гедвига, почти оскорбленная неистовством его слащавой восхищенности, спросила об Италии, о Неаполе. Принц нарисовал ей райский сад, в котором она должна была бы играть роль владычицы-богини. Он выказал себя знатоком в деле искусства, говорил со своей дамой таким образом, что все слагалось в гимн, восхваляющий ее красоту, ее очарование! Но как раз на самом интересном месте этого гимна принцесса отвернулась от принца Гектора и подскочила к Юлии, заметив ее вблизи. Прижав ее к своей груди, она надавала ей тысячу ласковых имен и, обратившись к принцу, который только что опять к ней подошел, несколько шокированный ее бегством, воскликнула:

– Это моя милая, славная Юлия, моя возлюбленная, дорогая сестра!

Принц устремил на Юлию пристальный, странный взгляд, заставивший ее покраснеть до ушей и обернуться к матери, стоявшей сзади. Но принцесса опять обняла ее и воскликнула «Милая, милая Юлия!», и при этом у нее выступили слезы на глазах.

– Принцесса, – проговорила тихонько Бенцон, – к чему такое эксцентричное поведение?

Гедвига, не обращая внимания на слова Бенцон, обратилась к принцу, на уста которого легла печать молчания, и, если раньше она была сдержанна, серьезна и недовольна, зато теперь предалась тем большей веселости. Наконец, туго натянутые струны ослабли, и ее настроение сделалось более мягким, кротким, женственным. Она была любезнее, чем когда-либо, и принц казался совершенно увлеченным. Потом начались танцы. Принц, после того как были исполнены самые разнообразные танцы, вызвался дирижировать национальным неаполитанским танцем, и ему легко удалось дать всем присутствующим ясное о нем представление, так что все пошло хорошо и даже страстный, нежный характер этого танца был удачно выполнен.

Но никто не понял так всецело истинный его характер, как Гедвига, танцевавшая с принцем. Она попросила повторить, и когда танец был окончен