У него наивное представление о Мольере, и он думает, что нужно изобразить как в хрестоматии.

Писать противно!»

За вычетом женской эмоции – это отражение впечатлений самого Булгакова, издерганного вялотекущим, в какой-то степени отражающим распадающуюся художественную жизнь эпохи и неуклонное подмораживание ее общественной жизни ходом работы театра над «Мольером».

«Спектакль готовился уже четвертый год с огромными паузами и замираниями. Они не только сбивали ритм работы, но и ставили пьесу в беспрерывно меняющийся „исторический и эстетический контекст“», – верно оценит впоследствии эту ситуацию исследователь истории взаимоотношений Булгакова с МХАТом. Он процитирует запись в дневнике Афиногенова о премьере «Дамы с камелиями» у Мейерхольда, поразившей многих «изысканно-роскошной» упаковкой («Тонкий яд разложения… вот таким манил старый мир, блеск, бархат, шелк, сиянья вещей… А зрители хлопают от восторга и кричат браво… Вот так после падения Парижской коммуны веселились молодчики с их женами и проститутками… А сейчас это возводится в перл, что ли…») – запись, фиксирующую «сам факт поворота театральных вкусов», и свяжет с этим отданное пошивочному цеху, занятому костюмами для «Мольера», распоряжение шить из парчи, «чтобы все сияло как солнце». Стремились, процитирует исследователь слова художника П. В. Вильямса в дни премьеры, передать «атмосферу тяжелой пышной мощности эпохи».

Эпоха приближала свое лицо к зеркалу, но готова была в неожиданный момент отпрянуть от него, круша этим резким движением тех, кто это зеркало воздвигал.

Елена Сергеевна со сладострастием фиксирует в дневнике рассказы театральных людей о чудачествах Станиславского, граничащих порою с самодурством. К нему приводят «молодого актера – дублировать „Мертвые души“.

Станиславский: „Как ваша фамилия?“

Актер: „Конский, Константин Сергеевич…“

Станиславский: „Это не может быть! Таких фамилий не бывает!“» (20 марта 1935 года; в 1969 году Елена Сергеевна воспроизводила нам этот диалог в лицах, с характерным пришепетыванием – она любила и умела изображать Станиславского). Накануне сам Конский также рассказывал Булгаковым очередной случай – на репетиции «Царской невесты».

«Один молодой актер страшно боялся Станиславского и все старался держаться за печкой (в Леонтьевском зале).

Ст.: Кто это там за печкой прячется? Как ваша фамилия? Вы кого играете? Вы должны так держаться на сцене, как будто вы самую главную роль играете. Вы оперу знаете?

– Знаю, Константин Сергеевич…

– Продирижируйте всю с самого начала.

Актер в поту – берет палочку и дирижирует.

После увертюры, которую актер правильно провел:

– Убрать его из спектакля!»

(Спустя полтора-два года в «Записках покойника» появится бутафор, который по требованию Ивана Васильевича усядется на стул и станет «вместе со всеми писать и плевать на пальцы» и сконфуженно улыбаться, что вызовет «окрик Ивана Васильевича: – А это что за весельчак с краю? Как его фамилия? Он, может быть, в цирк хочет поступить?» – и т. д.)

Обратимся еще раз к пространной записи, сделанной Еленой Сергеевной 20 марта 1935 года:

«Б. И. Ярхо сделал перевод „Мещанина во дворянстве“ и прислал Мише с надписью.

Третьего дня, примерно, мы узнали, что он и Шпет арестованы. За что, мы, конечно, не знаем».

Обдуманное построение записи характерно – в библиотеке Булгакова вплоть до 1970 года сохранилось издание «Мещанина во дворянстве» Мольера (Л., 1934) с дарственной надписью Б. Ярхо от 22 февраля 1935 года: «Глубокоуважаемому Михаилу Афанасьевичу Булгакову, на добрую память от переводчика». После известия об аресте, пришедшего спустя менее чем месяц, эта надпись уже нуждалась в оправдании.

Это были аресты, связанные с так называемым «делом немецких словарей», или «делом словарников», – так шепотом определяли его современники. В эти дни были также арестованы Д. С. Усов, сын профессора Челпанова, М. А. Петровский (брат его был арестован еще осенью 1929 года, но через два с лишним года вернулся домой). М. В. Вахтерева (жена Ф. А. Петровского) рассказывала, как наутро после обыска она позвонила братьям Ярхо. К телефону подошел Григорий Исаакович.

«– Можно Борю? – спросила Мария Васильевна.

– Уже нельзя. Но я знаю, что и Мишу нельзя, потому что от нас они поехали к вам…»

«Дело о словарях», по свидетельству современников, фабриковалось следующим образом: филологи-германисты участвовали как внештатные сотрудники издательства, выпускавшего словари, в подготовке немецко-русских словарей. Штатная сотрудница издательства Елизавета Александровна Мейер, немка по происхождению, получала деньги за всех участников работы и раздавала им под расписки. Ее брат был обвинен в шпионаже в пользу Германии: у нее нашли расписки филологов – по ним их и брали.

М. А. Петровский рассказывал брату, когда они встретились впоследствии в Томске, как следователь, выслушав объяснения подследственного, сказал:

– Все вы так говорите, а шпион сказал, что это – деньги за шпионаж!

Так все трое покинули Москву навсегда. С 1935-го по 1937 год М. А. Петровский жил в Томске, как и Г. Г. Шпет; Г. И. Ярхо жил в Омске; в 1937 году Петровский и Шпет погибли.

25 марта Булгаковы были «на концерте вагнеровском в Большом зале Консерватории. Дирижировал Сенкар, пел Рейзен (Вотана – прощание и заклинание огня). Сенкар нам понравился, он чувствует Вагнера. Оркестр мал, человек 80, не больше. Рейзен поет очень дурно, хотя голос у него очень сильный. Хорошо он спел только последнюю фразу заклинания. Сидели мы в 6-м ряду. Я была в черном платье с разрезом на спине, что вызывало большое внимание. Одна дама злобно сказала: „Ненавижу такие вещи!“»

«То тепло и слякотно, то вьюга», – записывала Елена Сергеевна в тот же день, 26 марта 1935 года; она заносила в дневник и размышления над поведением зачастившего к ним молодого актера: «…явился сегодня без звонка часа в три. Очень я к нему присматриваюсь – что за фигура. Не могу разобрать. Вопросы задает без конца. Разговор ведет на точно такие же темы и в той же манере, как и Кантор., и Жуховицкий. Сегодня, кстати, Ж. звонил и рассказывал, что в одном американском журнале Вельс написал статью о советском театре. Там он говорит, по словам Ж., что советский театр, оставив агитацию, перешел на другие рельсы. Во-первых, появилась советская комедия, верней, фарс, во-вторых, ставят классиков и, в-третьих, есть Михаил Булгаков. Если бы таких драматургов было несколько, можно было бы сказать, что существует советская драма».

В тот же день Булгаков вернулся к пьесе о Пушкине, продиктовав жене 9-ю картину.

29 марта. «В Москве – лорд Иден, хранитель печати. В „Известиях“ был его портрет – он еще сравнительно молодой человек – 38 лет».

В 1950-е годы, редактируя дневник, Елена Сергеевна приписала – по памяти: «М. А. безумно смешно показывает, что это такое – „хранитель печати“, как он ее прячет в карман, как, оглянувшись по сторонам, вынимает, торопливо пришлепывает и тут же прячет. 〈…〉…принесли