прошло несколько месяцев, а потом почтенный Алкуз, неосторожно уснув в лодке сырой ночью, заболел тяжким недугом, полностью лишившим его подвижности. Зейн ухаживал за ним как настоящий родной сын. Теперь он один заботился о содержании семьи, а в свободное от трудов время всячески старался подбодрить упавшего духом старика и облегчить его страдания словами надежды и утешения. Каждый день он относил на своих плечах беспомощного Алкуза на открытое место близ городских ворот, обсаженное могучими деревьями, чтобы старик мог наслаждаться свежим воздухом, прохладной тенью, пением птиц, а порой и беседой с каким-нибудь прохожим знакомцем. Соседи, постоянно наблюдавшие, как Зейн проходит мимо со своей почтенной ношей, благословляли его истинно сыновью преданность и молились, чтобы их дети выказывали им такую же любовь, какую Алкуз видит от своего молодого работника.

– Друг мой! Сын мой! – однажды сказал рыбак, глядя на Зейна глазами, полными слез любви и благодарности. – Когда бы не ты, сколь несчастен был бы я ныне! Беспомощный калека, которому остается либо умереть от голода вместе со своей бедной невинной дочерью, либо добывать скудное пропитание попрошайничеством. Ах! Никогда еще море не дарило мне такой ценной добычи, как в тот благословенный день, когда я вытащил тебя из волн! Даже мои телесные страдания не кажутся мне большим несчастьем: при виде твоей доброй заботы и явного удовольствия, которое ты получаешь, доставляя мне облегчение, мое сердце исполняется теплом и благодарно трепещет! Но все же очень огорчительно, что тебе приходится трудиться в одиночку для нашего прокормления! Как счастлив был бы я, кабы не эта печаль… и еще одна, другая…

Зейн. Что за другая печаль?

Алкуз. Ах! Я бы давно поделился ею с тобой, когда бы ты мог избавить меня от нее, как избавляешь от всех прочих. Но здесь ты мне не поможешь! Ты не нашего сословия. Да, ты унизился до нас (как говорит моя дочь) и ныне соизволяешь делить с нами нашу безвестность и нужду, но справедливость не может надолго оставить в беде человека вроде тебя (по малой мере, так говорит моя дочь), а потому любую твою связь с нами надлежит считать лишь временной. Признаюсь, спервоначалу я думал иначе, но Лейла убедила меня в своей правоте, почему я и должен унести свою печаль с собой в могилу.

Зейн. Если твоя тайная печаль касается дочери, позволь мне избавить тебя от необходимости раскрывать ее. Ты давно относишься ко мне с подлинно отеческой любовью, ты нарек меня сыном. О достойный Алкуз, пожалуй мне вместе с рукой Лейлы подлинное право именоваться таковым!

Славный старик онемел от избытка чувств и просто указал на дорогу, что вела к дому. Лейла, вышедшая к ним навстречу, с нежным беспокойством спросила, почему отец воротился много раньше обычного часа. Алкуз рассказал, что случилось, и прелестная девица зарделась румянцем – точно так же она выглядела при первой встрече с Зейном, когда закатное солнце озаряло ее лицо розовым светом. Зейн вложил руку трепещущей Лейлы в свою и произнес клятву вечной любви. Едва лишь последнее слово слетело с его губ, он вдруг вспомнил о духе-остерегателе и, весь побледнев, испуганно огляделся вокруг. О, какой тяжкий груз свалился у него с души, когда глаза его не встретили ледяного взора этого страшного врага!

Музаффер. При всем многообразии глупостей, сотворенных твоим вымышленным героем, Бен Хафи, последняя превосходит все предыдущие! Как! Дочь бедного рыбака стала женой великого визиря Гузурата, чья власть…

Халиф. Во имя всего святого, Музаффер, не перебивай Бен Хафи. Я уже и позабыл, что Аморассан когда-то имел несчастье служить визирем, и вот теперь только вспомнил, что ему повезло быть человеком добродетельным. Продолжай, продолжай, Бен Хафи! Плети свою историю, как тебе самому угодно, вводи в нее сколько хочешь рыбаков, калек, нищих – всем я буду превелико рад, меня единственно огорчает, что не в моей власти сделать всех их богатыми, здоровыми и счастливыми.

Глава XIV

…О заговор!.. Так где же

Столь темную пещеру ты отыщешь,

Чтоб скрыть свой страшный лик?

«Юлий Цезарь»[111]

Бен Хафи. Глубокой ночью Зейн отчалил от берега с надеждой на удачный улов, который позволит в день свадьбы накрыть более обильный стол, чем обычно. Он направился к скалам, забросил там сеть, а потом привязал лодку к кусту и впервые осмелился взобраться на утес, где претерпел все душевные муки человека, положившего покончить с жизнью. Здесь-то он и решил дождаться рассвета.

Он очень устал от гребли, а предутренний ветер крепчал и дул все резче. Чтобы укрыться от него, Зейн забрался в узкую расселину скалы, улегся там и почти сразу заснул. Однако наслаждаться сном пришлось недолго: вскоре он был разбужен голосами, доносившимися из пещеры, что находилась ниже, прямо под ним. Зейн насторожил слух и услышал все подробности заговора против султана Карнатика. Из речей заговорщиков он понял, что все они занимают важное положение при дворе. Каждый сетовал на суровость государя, на его пренебрежение к своим вельможам, вместо которых он ставит на первые должности людей низкородных, а прежде всего на его жестокое обхождение со своим в высшей мере достойным сыном.

Судя по их словам, из-за скупости и ревности отца молодой принц подвергался самым оскорбительным унижениям, был ограничен в возможности предаваться своим любимым развлечениям, отстранен от всякой власти, лишен всякого влияния – и, по общему мнению, ничто не могло вызволить его из такого позорного плена, кроме низложения человека, который обходится с ним совсем не как отец. Каждый старался прикрыть свою измену словами о справедливости и необходимости; все наперебой приводили доводы в доказательство того, что исполнение их замысла станет одним из благороднейших деяний, когда-либо совершенных: ведь вместо ограниченного и нетерпимого султана на престол взойдет молодой, здравомыслящий и великодушный принц, чьи блестящие таланты и исключительные добродетели всенепременно принесут счастье стране и вернут правительству прежнюю силу, что была подорвана бездарным руководством ныне царствующего монарха. Время от времени в разговор вмешивался негромкий жалобный голос, который, казалось, пытался скорее усмирить, нежели разжечь общее негодование и в конце концов сделался просто умоляющим, но он звучал очень тихо, и Зейн на таком расстоянии не мог разобрать ни слова.

Совещание подошло к концу. План был окончательно утвержден, и обязательство его выполнить скреплено торжественными клятвами. Лучи восходящего солнца уже сверкали на лоне океана. Зейн услышал, что крамольники засобирались восвояси. Он осторожно высунулся