мне не опасен, как вдруг близ нас хлопнулся здоровый обломок кирпича, и ужасный голос воскликнул: «Да чего эти проклятые коты так дерут глотки!» Объятые смертельным страхом, мы прыснули в разные стороны и ринулись на чердак. О, бессердечные варвары, лишенные эстетического чувства! Даже к самым трогательным излияниям любовной тоски вы остаетесь совсем нечувствительны и замышляете только мщение, смерть и погибель!

Как было сказано, то, что долженствовало исцелить мою грудь от мук любви, запутало меня еще сильнее в любовные сети. Мисмис обладала таким музыкальным талантом, что мы вдвоем могли сами сочинять самые изящные фантазии. Наконец, она превосходно сумела исполнить мои собственные мелодии, это окончательно лишило меня рассудка; я так терзался любовными муками, что совсем исхудал, побледнел, осунулся. Наконец-то, когда я достаточно настрадался, мне пришло в голову последнее, хотя и рискованное средство отделаться от любви. Я решил предложить Мисмис сердце и лапу. Она приняла мое предложение, и, как только мы сделались супружеской четой, я тотчас заметил, что все мои муки бесследно исчезли. Молочный суп и жаркое опять получили в моих глазах свою прелесть, снова меня посетило состояние радостного благополучия, борода пришла в порядок, мех заблистал как прежде, потому что я стал теперь больше заниматься своим туалетом, в то время как Мисмис не хотела больше наряжаться. Тем не менее я сочинил еще несколько стихотворений, посвященных Мисмис и удавшихся мне чрезвычайно, потому что чувство мечтательной нежности нашло себе в них самое совершенное выражение (я постоянно прогрессировал и, так сказать, выписывался). Я посвятил, наконец, моей добрейшей еще толстую книгу и, таким образом, в литературно-эстетическом отношении сделал все, чего можно требовать от добропорядочного, честно влюбленного кота. Впрочем, мы оба – и я, и моя Мисмис – вели спокойный домашний образ жизни, пребывая на соломенном коврике перед дверью моего мейстера.

Но разве счастье прочно здесь на земле!

Я скоро заметил, что Мисмис часто бывала рассеяна в моем присутствии. Когда я говорил ей что-нибудь, она отвечала всякий вздор совершенно невпопад, нередко у нее вырывались из груди глубокие вздохи, пела она теперь только тоскливые любовные песни и наконец сделалась совершенно бледной и больной. Однако, если я спрашивал ее, что с ней, она трепала меня по щеке и говорила: «Ничего, право, ничего, папочка!» Но я не мог удовлетвориться таким ответом. Порой я напрасно ждал ее, покоясь на соломенном коврике, напрасно искал ее в подвале или на чердаке. Если даже я и находил ее и делал ей ласковые упреки, она отговаривалась тем, что ее слабое здоровье требует продолжительных прогулок и что один доктор из котов даже посоветовал поездку на воды. Это опять было мне не совсем по вкусу. Она, вероятно, замечала мое тайное недовольство и начинала в таких случаях засыпать меня своими ласками, но и в этих ласках было что-то особенное, охлаждавшее мой любовный пыл, что, в свою очередь, тоже было мне неприятно. Не догадываясь еще, что такое поведение моей Мисмис могло иметь свою специальную причину, я заметил, что постепенно последние искры любви к ней погасли во мне и что в ее присутствии мной стала овладевать смертельная скука. Таким образом я шел своей дорогой, она – своей. Если же мы случайно сходились на соломенном коврике, мы делали друг другу самые ласковые упреки, были нежными супругами и воспевали мирное семейное счастье.

Случилось раз, что меня в комнате моего мейстера посетил черноволосый кот, певший басом. Он говорил сперва отрывисто и загадочно, потом вдруг бурно спросил, как я живу со своей Мисмис – словом, я заметил, что у него есть что-то на сердце, какая-то тайна, которую он хотел мне открыть. Наконец все выяснилось.

Некий юноша, бывший в военной службе, вернулся домой и жил по соседству на небольшой пенсион, который он получал от одного повара в виде рыбьих костей и объедков. Он был хорош собой, атлетического сложения, к этому нужно еще прибавить, что он носил богатый иностранный мундир, черно-серо-желтый, а на груди у него был почетный значок, доказывавший его несомненную храбрость, засвидетельствованную им, когда он со немногими своими товарищами очистил от мышей целый амбар. Понятно, что он привлек к себе внимание всех окрестных дам и девиц. Сердца всех устремлялись к нему, когда он куда-нибудь входил, гордый и смелый, высоко подняв голову и бросая вокруг себя огненные взгляды. Он влюбился, как уверял меня черный кот, в мою Мисмис, которая ответила ему взаимностью, и было более, чем очевидно, что они каждую ночь имели тайные свидания за дымовой трубой или в подвале.

– Меня удивляет, друг мой, – проговорил черный кот, – как вы при всей вашей прозорливости не заметили этого до сих пор: впрочем, любящие супруги часто ничего не видят, и мне больно, что долг дружбы вынудил меня раскрыть вам глаза, так как я знаю, что вы влюблены до безумия в вашу превосходную супругу.

– О, Муций (так назывался черноволосый), о, друг мой, – воскликнул я, – какой я глупец, как я люблю ее, милую изменницу! Я молюсь на нее, все мое существо принадлежит ей. Нет, она не могла этого сделать, у нее верное сердце! Муций, черный клеветник, прими должное возмездие за свое позорное деяние!

Я выпустил когти и поднял лапу, но Муций дружески посмотрел на меня и сказал совершенно спокойно:

– Не волнуйтесь так, любезнейший, ваша судьба – общая с участью многих почтенных людей, везде вы встретите низкое непостоянство, и, к сожалению, – в нашей породе оно встречается чаще, чем где-либо.

Я опустил поднятую лапу, несколько раз прыгнул вверх, как бы в полном отчаянии, и потом воскликнул с бешенством:

– Возможно ли, возможно ли! О, Небо, о, земля, к чему взывать еще? К аду? И кто причинил мне это? Черно-серо-желтый кот? И она, любезная сердцу супруга, когда-то нежная и верная, теперь полная адского обмана, она могла презреть того, кто так часто бывал исполнен блаженных любовных грез, убаюканный счастьем на груди ее! Лейтесь же, слезы, из скорбных очей! О, тысячу раз проклятие! Пусть черт возьмет этого пестрого мерзавца с его свиданиями за дымовой трубой!

– Успокойтесь, успокойтесь, – проговорил Муций, – вы слишком предаетесь неистовству порывистой скорби. Я не буду больше нарушать ваше сладкое отчаяние. Если бы вы, в своей безутешности, захотели себя лишить жизни, я мог бы вам дать хорошую дозу сильнодействующего порошка против крыс, но я этого не сделаю, вы – такой прекрасный, любезный кот, было бы очень жаль видеть