нас был большой нож с прикрепленной к нему биркой в коричневом пакете, он меня ждал. Были образцы крови, были вот эти супермодели, пьяные от любви, исчезнувшие сейчас у всех на глазах, и еще у нас оставался старик-покойник с головой на ниточке.

Босс не имел права так со мной разговаривать. Не собираю я старые газеты. У меня подписка на «Тайм». И на каталоги «Джей Крю».

Именно в эту ночь, в сновидениях, пришла ко мне любовь всей моей жизни.

Я лежала, свернувшись калачиком, шепталась сама с собой – женщина чуть-чуть за сорок, усталая как черт, но очень довольная собой: всего одиннадцать лет на службе и уже лейтенант в убойном – практически неслыханное дело! И снилась мне истинная любовь.

Она появилась в зеленом свете. Я поняла что… это была часть сновидения благодаря тому, что говорил бродяга Ричард, что говорили эти женщины. В зеленом свете появилась она, и заговорила со мной, и заставила меня понять, какая же я на самом деле красивая. Она меня заверила, что Энджи Роуз, Гипатия и Камилла ей рассказали, как я прекрасна, как я одинока, как я боюсь… и мы занялись любовью.

Если есть на свете конец всего, то я его видела, я там была, и я могу уйти мягко и ласково. Истинная любовь моей жизни явилась мне как богиня, и я была счастлива, осуществив себя. Вода была прохладна и чиста, и я напилась ею вволю.

Я поняла, что даже и не подозревала, как я устала. Я вымоталась, отбывая срок своей собственной жизни. И она спросила меня, хочу ли я уйти с нею, уйти туда, где ветер пахнет корицей, где мы погрузимся в обожание друг друга до самой последней тикающей секунды вечности.

И я сказала: возьми меня с собой.

И она взяла. Мы ушли отсюда, из пропотевшей спальни трехкомнатной квартиры до рассвета следующего дня, когда мне надлежало вернуться к смерти, грязи и загадкам, которые могут разгадать только всё постигшие монстры. И мы ушли, да, мы ушли.

Я теперь очень стара. Скоро я, несомненно, сомкну веки и усну сном более глубоким, чем даже тот, в котором я пребывала, а она пришла освободить меня от той жизни, которую и проживать не стоило. Я давно уже в этой корице, в этом ароматном месте. Похоже, что у времени здесь случилась грыжа, иначе она не могла бы жить так долго и не могла бы перемещаться туда и обратно с таким рвением и непринужденностью. И перекрученная евгеника, что создала ее, не породила бы такой изящный результат.

Я могла выдержать любое унижение. Другие женщины, разрушение нашей любви, уходы и возвращения, осознание, что она… а иногда он… живет другими жизнями в других временах и краях. С другими женщинами. С другими мужчинами.

Но чего я не могла бы вынести – это осознания, что ребенок не мой. Я дала ей лучшую вечность моей жизни, а она таскает это проклятое создание в себе и любит его так, как никогда меня не любила. Оно росло, становилось неизбежным объектом любви, а я увядала.

Пусть она путешествует с ними, пусть удовлетворяет какие угодно объекты любви тем, что было там в этом грязном бумажном пакете, пусть они воют, если им так хочется… но от этого сна ни она, ни он никогда не воспрянут. Вот я стою в зеленом сиянии и держу мачете в руках. Пусть будет дождь, но меня там не будет, и я его не увижу.

В этот раз – нет.

Человек на гвоздях

Здесь приводится исходный текст вещицы, которую Харлан написал для «Сан-Франциско кроникл бук ревью», – его кастрированная версия появилась под заголовком «Раб главной лиги», – и вдохновенно-яростное письмо редактору от автора, которое нам говорит о Харлане больше, чем сотни критических статей.

«ЧЕЛОВЕК НА ГВОЗДЯХ», Элиот Азиноф, «Саузерн юниверсити пресс» (288 стр. / $14.95 / 27 мая 98) Обзор ХАРЛАНА ЭЛЛИСОНА.

Сравнение Голгофы с горкой питчера покажется еретическим только тем, кто не читал «Человека на гвоздях» либо в первоначальной версии 1953-го (когда откровенная правда этой вещи потрясла Американское Сознание подобно стремительному мячу, умело отбитому бьющим и летящему вдоль линии третьей базы), либо в переиздании в мягкой обложке. Но Элиот Азиноф – автор легендарной работы «Восемь в ауте» (книга о печально знаменитом скандале «Блэк Сокс» 1919 года) – с мучительной ясностью показал всякому, кто думает, будто мистер Линкольн освободил всех рабов, что с самых ранних дней Главной бейсбольной лиги и до 1965 года верно одно и то же: когда в фарм-клуб записывается новичок, он может с тем же успехом раскинуть руки на горке, скрестить ноги и ждать, пока забьют гвозди. За мелкую монету покупают их и рабство навечно становится их уделом.

Ослепительна в своей космической наивности способность американской публики, хлопая глазками, принимать на веру так называемые Общеизвестные Факты и городские мифы; подобную веру можно – даже если отнестись к этому максимально снисходительно – прировнять к обожанию дымящихся коровьих лепешек. И не последнее в этих тупоголовых поверьях – басня о том, что Комиссар бейсбола имеет хоть какое-то влияние. А еще о том, что игроки не заслуживают солидных сумм, что им выплачивают. Сидит этакий типичный Гомер Симпсон, наломавшись за день тяжелой работы в прокатном цеху – по счетам ему платить нечем, медстраховку по последней болезни ему зажали, на ужин опять все та же армейская тушенка из банки, – и под завывание младенца в колыбели смотрит, как там какой-нибудь О[136], получающий шесть миллионов за сезон, промахивается в третий раз при базах, загруженных в девятый иннинг как в бомболюк. И тут он (словами, за которые его бы матушка язык заставила вымыть с дегтярным мылом) сетует на несправедливость Вселенной, которая этому хмырю с синдромом Кейси дает больше денег, чем честный работяга может заработать за всю жизнь.

Черт побери, говорит он сквозь стиснутые зубы, эти болваны скоро мир захватят!

Типичный Гомер «Человека на гвоздях» не читал.

За одиннадцать лет до того, как игроки Главной лиги наконец-то собрались и в крови и позоре создали первый законный профсоюз игроков спортивных команд, за семнадцать лет до первой успешной забастовки игроков, за двадцать один год до того, как профсоюз основал бесплатное агентство по правам игроков Главной лиги, и за тридцать девять лет до того, как владельцы клубов открыто заявили о том, что Комиссар бейсбола абсолютно бесполезен, Элиот Асиноф в своем «Человеке на гвоздях»