тринидадское, но сейчас для всех, кто просматривает страницы модных журналов, осталось только ее имя – Гипатия.

Честно скажу: мне хотелось ее убить. Ни одно существо одного со мной пола не имеет права так хорошо выглядеть, особенно после того, как битый час простояло на коленях в переулке, рыдая среди куч мусора, в луже крови и в окружении кошмаров.

– Хотите мне об этом рассказать?

Она смотрела на меня через широкую, ветреную пустоту. Я тихо вздохнула. «Господи, – подумала я, – хоть однажды дай мне на допрос Эдну Сент-Винсент Миллей, а не Бетти Буп».

– Я не понимаю, о чем вы, – ответила она.

Тихо ответила. Я почти поверила, что она и правда понятия не имеет.

– Хорошо. Давайте начнем вот с чего: вы – знаменитость, зарабатываете сотни тысяч долларов за несколько часов улыбки в камеру. Вы одеты в костюм от Холстона ценой в пять-шесть или семь тысяч долларов. И вот вы в Скид-Роу, рядом с «Полуночной миссией», где никогда не произносится имя Донны Каран, стоите на коленях в луже крови, пролитой старым-старым человеком, и ревете так, будто потеряли любовь всей своей жизни.

– Так и есть.

От остальных двух толку было столько же. Камилла Дель Ферро была смела, но едва соображала. Она была так ошеломлена, что путала пол жертвы, иногда называя его – ею. Энджи Роуз просто продолжала выть. Толку от них не было. Они лишь твердили, что любили старика, что не могут без него жить, и, если им будет позволено, если это никого не затруднит, они хотели бы, чтобы их троих с ним похоронили. Живыми или мертвыми – это на наш выбор. Ошеломленные, как же… Пыльным мешком пришибленные!

И все они упоминали между делом зеленый свет.

Не спрашивайте.

Когда я подала свой предварительный рапорт, Босс на меня посмотрел этим своим взглядом. Не тем, что намекает на твое перемещение в утилизатор, и не тем, который говорит, что для тебя все кончено… нет, этот был такой: «если бы у меня было единственное желание, то вот оно: я бы хотел, чтобы ты никогда мне не приносила этих страниц».

Он вздохнул, отодвинул кресло, снял очки, потер две красные отметины на переносице.

– И ни одна ничего больше не сказала? Ни у одной не было никаких претензий, никаких несведенных счетов, воспоминаний о ссоре за бутылкой или о том, как нищий выбесил старика, клянча у него мелочь?

Я развела руками:

– Все перед вами. Толку от этих женщин полный ноль – только твердят, что любили его и не могут без него жить. Мы даже взяли двоих из них под наблюдение: не наложили бы на себя руки… Босс, я в этом деле ни черта не понимаю.

Он отодвинулся от стола, сполз по креслу так, чтобы вес пришелся на копчик, и уставился на меня.

– Что такое?

Он покачал головой, будто говоря: «Ничего. Я ничего не имел в виду».

Потом протянул свою здоровенную лапу размером с перчатку кэтчера, оторвал кусочек от блокнота, смял и стал жевать. Никогда не могла этого понять: дети в классе перед уроками или офисные работники, блуждающие мыслями где-то далеко, жуют бумагу. Вот не понимаю, и все тут.

– А если ничего, босс, то что вы на меня так уставились, будто я с луны свалилась?

– Ты когда в последний раз с кем-нибудь спала, Джейкобс?

Вот это меня глубоко и неподдельно потрясло. Этот мужчина старше меня вдвое, если не втрое или вчетверо, он не годен к строевой после пулевого ранения в ногу, полученного от мальчишки, грабившего «Севен-элевен», он женат, у него правнуки лежат по колыбелькам, и вообще он католик восточного обряда, и еще грызет ногти. И жует бумагу. Нет, я была искренне, неподдельно шокирована и возмущена.

– Слушайте, у нас что ли мало тут дерьма на вентиляторе, раз я еще должна вашу старую задницу тащить в суд за харрасмент?

– Это как тебе будет угодно. – Он сплюнул мокрую бумагу в корзину. – Ну так? Назови день, можно приблизительно. Или хотя бы десятилетие.

Мне это совершенно не казалось забавным.

– Я живу так, как хочу.

– Хреново ты живешь.

Я почувствовала, что у меня горят щеки.

– Я не обязана…

– Да не обязана, конечно. Но я давно на тебя смотрю, Франсин. Отчима твоего знал и Энди знал…

– Не приплетайте сюда Энди. Что кончено, то кончено.

– Без разницы. Энди ушел, и времени ушло немало, и я вижу, что ты так с места и не сдвинулась. Живешь как старуха, только без кошки. И когда-нибудь найдут твой иссохший труп, провонявший дом, где ты живешь, и дверь высадят, и там будешь ты – сплошь кожа, сочащиеся куски плоти, в комнатах, заполненных старыми воскресными газетами, как у этих двух жутких братцев…

– Братья Кольер.

– Да, братья Кольер.

– Не думаю, что это случится.

– Ага. А я не думал, что мы выберем в президенты полоумного актера.

– Клинтон не был актером.

– Ты это Бобу Доулу расскажи.

Меня это начинало нервировать, и я хотела поскорее уйти прочь. Почему-то весь этот не относящийся к делу треп измотал меня так сильно, что и словами не выразить. Я снова чувствовала себя хреново, как было перед ужином.

– Вы уже закончили на мне удары отрабатывать?

Он покачал головой – медленно, устало.

– Иди домой, поспи. Завтра начнем с новыми силами.

Я ему сказала «спасибо» и пошла домой. Завтра начнем. Прямо с мокро блестящих черных переулков. Чувствовала я себя действительно паршиво.

Я спала как убитая, и мне снились черные птицы, кружащие над забитым мусором переулком. Телефон издал противный мокрый электронный звук, который его создатели сочли ободряющим дух человека, и я взяла трубку на третьем звонке.

– Что?

Я была не столь любезна, как могла бы быть в другой ситуации. Звонил Рацциа с работы.

– Эти три женщины… модели, да?

– Ну да, так что с ними?

– Они исчезли.

– Тоже мне событие. Они всего лишь свидетели, хотя и важные. Мы знаем, где их найти.

– Нет, вы не поняли. Они не ушли, а действительно исчезли. Пуфф – и нет. Зеленый свет… и все.

Я села, включила лампу.

– Зеленый свет?

– Ури их выводил, они уже спускались с крыльца, и вдруг – зеленый свет, и вот уже Ури стоит один с хреном в своей лапище. – Он нервно кашлянул. – Фигурально говоря.

Я молчала.

– Вот так и вышло, лейтенант, что их с нами больше нет.

– Поняла. Ушли с концами. Пуфф – и нет.

Не дожидаясь дальнейших слов, я повесила трубку и снова заснула. Не сразу, но мне это удалось. А почему бы и нет? У