с таким смущением, что мне пришлось сочувственно попросить его повторить.

– Я большой нож нашел.

– И взял его себе?

– Да, мэм.

– Когда взял его ботинки.

– Да, мэм.

– А еще что?

– Ничего, мэм. Я больше не буду.

– Ничего страшного, Ричард. Значит, так: сейчас ты пойдешь, возьмешь этот большой нож и принесешь мне прямо сюда. Я пошлю с тобой полисмена.

– Да, мэм.

Я позвала Наполи и велела ему взять Ричарда, пойти с ним и принести «большой нож» сюда. Когда они двинулись к выходу из вонючего тесного помещения, Ричард обернулся ко мне:

– А вы забере…

Я не дала ему договорить:

– Нет, Ричард. Эти отличные блестящие ботинки оставь себе. Они удобные, и они твои. В обмен на большой нож.

Он слабо улыбнулся – как ребенок, который знает, что сделал что-то плохое, искренне раскаивается, но радуется, что обошлось только выговором.

Когда они вернулись, у Наполи был «большой нож». Я ожидала увидеть нож с выкидным лезвием или «бабочку» – что-то стандартное для уличных разборок. А это был ржавый мачете – здоровенный, с широким лезвием, каким рубят сахарный тростник. На лезвии засохла кровь, на рукояти она же, несомненно, та самая, что недавно текла в сонной артерии старика.

Я осторожно взяла мачете. Наполи привязал к основанию рукояти веревку, чтобы сохранить отпечатки Ричарда – и чьи-то еще. Прямо на этой веревочке я опустила нож на стол и вернулась к допросу Ричарда.

Он думал продать этот нож за сколько дадут выпивки – вот и все. Ботинки ему нужны были, а нож просто валялся рядом с телом.

Ричард повторил эту историю раз десять, и каждый раз одинаково: отливал, увидел зеленый свет, убежал, вернулся, снял со старика ботинки (и носки, как выяснилось), и прихватил мачете, пока эти три женщины рыдали и завывали.

Он долго рассказывал. Я дала ему пятерку и сказала, чтобы поел как следует в «Пэнтри». Я не готова к таким аспектам работы. Еще не привыкла за одиннадцать лет.

Дни прошли, недели или тысячелетия, а может, всего лишь то время, что я ехала в участок. Нож я отдала криминалистам. Ноги горели, весь мой стол был покрыт стикерами, как старая бронза – патиной, и еще факсы… и служебки… столько всего, что в одиночку не перелопатить. Но срочными были только вопросы от судмедов. Так что я спихнула все остальное на Наполи, велела ему быстренько с этим разобраться, а сама рванула в центр города, переброситься парой слов с милым доком Смертью – это наш коронер. Босс увидел, что я собралась уходить, сунул два пальца в рот, свистнул, чтобы я остановилась, и гаркнул через весь зал:

– Ела?

– С какого времени считать? – уточнила я.

– С какого хочешь. А пока что пойди и поешь.

– Мне надо в город, к старому и милому доктору Сме…

– Джейкобс! – произнес он тоном, исключающим любые возражения. – Делай, как я тебе сказал.

Так что я ответила «есть, сэр» и пошла в «Пэнтри» за стейком на косточке. Ричард-Зеленый-Свет как раз тоже ел там. Вид у него был довольный, ботинки – новые. Наша Вселенная стала нравиться мне чуть больше. В глубине души я почти была уверена, что такой алкаш, как Ричард, спустит все на выпивку – дешевое виски или еще какое-нибудь пойло, и что не стоит ради подобных типов лезть в свой бумажник. Но иногда – время от времени – жизнь преподносит сюрпризы. Этот Ричард ел хорошо, и я сказала парню за кассой, чтобы не брал с него денег – я заплачу, а Ричард пусть еще раз поест, или купит себе шляпу, или вообще чуток поживет в свое удовольствие. После этого почему-то и в центр легче было ехать.

– Ему не только вскрыли горло буквально от уха до уха, практически отделив голову от туловища, не только перерезали сонную артерию, яремную вену и трахею (тут поработал действительно невероятной силы человек!)…Дело в том, что я определил бы его возраст в сто лет. Может, сто два, сто десять, да сто пятьдесят, черт побери, тут судить невозможно, я никогда в жизни такого не видел! Но главное: я должен вам сказать, что этот столетний или стодвухлетний труп, этот старик, лежащий тут, синий и пустой, этот вот старикан… он… беременный.

У милого старого дока Смерти из ушей росли волосы. На правом борту у него был позумент. Он пускал слюну и разбрызгивал капли, когда бывал поглощен разговором или безмолвным общением с (как мне кажется) духами усопших. Но трупорез он был от бога. Он чуял разложение прежде, чем молоко скиснет, прежде, чем гниль полезет наружу. Если он говорит, что этому всаднику без головы сто лет, я могу сколько угодно морщиться – так, что придется на ночь мазаться увлажняющим кремом с витамином Е, но я поставлю что угодно, что он намертво прав. Нехороший каламбур? Ладно, не буду. Я готова спорить, что он просто прав.

– О чем тут речь, док? Какое-то искусственное осеменение?

Он покачал головой.

– Не все так просто. – Док тяжело вздохнул, будто ему не хотелось переходить к делу, и я учуяла запах его обеда, в смысле, его дыхание. Док заговорил очень тихо, поманив меня к себе. «Фетучини Альфредо». – Слушайте, Франсин, я этим занимаюсь целую вечность. Но несмотря на то, что мне приходилось видеть, и на то, что я знаю многое о человеческом теле… я никогда ничего подобного не встречал. У этого человека было два набора внутренних органов. Два сердца. Две печени, две пары почек, два комплекта пищеварительногого тракта, шестнадцать пазух, две развитые нервные системы, переплетенные и замкнутые друг на друга, как сумасшедшие американские горки, и один из этих наборов женский, а другой мужской. То, что мы тут видим, это…

– Гермафродит?

– Да нет, черт побери! – Он и вправду на меня рявкнул. – Не дурацкая игра природы, не упражнение в трансвестизме. То, что я вам описываю, Франсин, это два полных тела, аккуратно спрессованных и отлично уложенных в одну оболочку. И вот у этой женщины – третий месяц беременности. Я бы сказал, что должна была родиться совершенно нормальная – ну, откуда мне знать, на самом-то деле! – совершенно нормальная девочка. Но теперь все трое мертвы.

* * *

Мы говорили еще долго, но яснее от этого не стало. И легче поверить тоже не стало. Расскажи мне это кто-нибудь другой, я бы его закатала в здоровенный лейкопластырь. Но как не поверить человеку, у которого растет столько мха из ушей?

Одной из супермоделей была Гипатия. Это вроде Иман, или Паулины, или Венделы – всего лишь имя. Может, под слоем румян и было что-то еще, что-нибудь польское или