— Обещаю, мам. Обещаю…

Но мать почему то снова заплакала…

Две машины — новенькая Лада-восьмерка и старый, с просевшими рессорами Иж-пирожок, маленький фургон, стояли во дворе самого обычно панельного дома — девятиэтажки, где-то на окраине Москвы. Дом был самым обыкновенным — высоким, в меру обшарпанным, с полощущимся на веревках выстиранным бельем и разномастными скворечниками самодельно застекленных балконов. Был рабочий день, точнее — день то к концу шел, но время было самое законное, рабочее, пяти часов еще не было. Это был спальный район, один из многих, которых построили при «непотоплямом бровеносце» и люди ездили на работу за несколько километров. Поэтому — сейчас во дворе была только компания старичков, азартно шлепающих костяшками домино по покосившемуся столу, да пара мамаш, важно наматывающих круги с колясками вокруг дома. Да эти две машины, стоящие около одного из подъездов и приехавшие непонятно к кому…

В машинах этих — было семь человек. Самых разных внешне, но кое-что их объединяло, что понятно было только наметанному глазу. Нарочитая небрежность в одежде, некая крученая театральность жестов, нервная, блатная дерганость, порывистость, постоянная готовность к рывку, И, конечно, партаки[19]… Под замызганными пиджаками и моднявыми джинсовыми куртками не видно, но пальцы, пальцы… «Отбыл срок звонком», «Отбыл срок за грабеж» и много чего еще можно было узнать, едва взглянув на руки этих людей. Но за руки в Советском союзе не сажают, не так ли, товарищи…

— Время… — сказал один из блатных, сидящий на правом переднем сидении чернявый блатарь лет тридцати. Со своей спадающей на глаза челкой и клетчатым пиджачком он работал под какого-то актера…

— Нишкни, Муха… — раздалось уверенное, с заднего сидения — не стучи копытами…

Муха, в ином случае уже подорвавшийся бы — не повел и ухом. Более того — он стерпел бы любое оскорбление и даже почти любое издевательство от развалившегося королем на заднем сидении можной «восьмеры» сухого, среднего роста очкарика. Муха был стремящимся[20] — отмотал всего один срок, и то по малолетке, но по серьезной статье — групповой разбой и тяжкие телесные, повлекшие смерть, целой компанией до смерти запинали мужика и забрали получку. А вот тот, кто сидел на заднем сидении один — такие как он, не могут терпеть соседей — уже носил погоны на плечах[21]…

* * *

— Рыба!

Выигравший дядек — лет шестьдесят, с неопрятной седой щетиной — победно посмотрел на соседей и партнеров по игре…

— Ну, ты и дашь, Виталич…

— А то…

— Вы его лапсердак[22] потрясите, юноша. Там небось — много чего припрятано…

— Виталий Семенович…

— Я шестьдесят три года как Виталий Семенович… — сказал лысоватый крепкий старик, выкладывающий на стол монету в пятнадцать копеек (играли по мелочи) — в машинах, у четвертого, кто?

Один из стариков надел старые, с замотанной синей изолентой дужкой очки, подслеповато всмотрелся.

— К Маринке, наверное. С третьего. У… блядища, кобели так и таскаются.

— Может, вызвать? Пускай проверят…

— Да ну… Связываться… Давай, мешай… а ты, Виталич, в стороне сиди. У тебя руки…

— Золотые…

— Угу. Того самого цвета.

А один из сидящих за столом мужчиков — он в этом дворе был всего чуть больше часа, но в компашку доминошников вписался как родной — подумал, что не все зависит от милиции. Хают милицию, хают… кому только не лень. А вот и в самом деле — оторвать задницу от скамейки, пойти и позвонить… нет. А ведь еще лет десять назад — пошли бы и позвонили. И в отделении… не отфутболили бы, как сейчас это бывает… приходится даже телефоны выборочно прослушивать и сверять с записями в журнале регистрации, чтобы выяснить сколько не зарегистрировали — а прислали бы помогайку[23], да проверили бы документы. Вот и спалилась бы банда. Но нет — не сходят и не позвонят, как будто не в своей стране живут. А потом — жалуются, что преступность выше крыши, на улицу вечером не выйти.

Правда, виноваты в этом обе стороны. Люди стали другими, государство стало другим. И ничего с этим не поделаешь…

— Ходи… — кто-то ткнул его локтем в бок.

Он сходил.

* * *

Веселая компашка пацанов — вынырнула из подворотни, помчалась по двору, размахивая портфелями и весело топая по лужам. Это был их двор, их город, их страна — и все, что было перед ними в качестве проблем — это годовая контроха по русскому. Только и всего…

— Глянь! Витек! Восьмерка!

В те времена — даже новая модель Ваза привлекала внимание, что уж говорить об иномарке типа Тойоты, одно появление такой машины во дворе было настоящим событием, из соседних дворов смотреть сбегались. Мигом забыв проблемы с предстоящей контрохой — пацаны заворожено уставились на рублено-обтекаемое чудо советского автопрома.

— Восьмера…

— А у меня такая же будет…

— Врешь!

— Не вру! Брат из Афганистана вернется — ему положена!

— Держи карман шире!

— Смотрите, на стекле чего написано!

Хлопнула дверь, с водительского сидения выбрался водитель восьмерки. Нагловатого вида, джинсы, кожан — похож на таксиста нового поколения, поднимающего три зарплаты на леваке и прирабатывающего продажей водки, а кое-где — уже и наркоты…

— А ну, сдриснули — мухой! Черти!

Пацанам второго слова было не надо — они бросились бежать. Не врассыпную, но бросились. Несмотря на то, что они росли в своем городе, в своем дворе, в своей стране — они знали, что бывает — по всякому. В одиннадцать — двенадцать лет — они уже слушали страшноватые рассказы про то, как на соседнем районе недавно убили паренька на три года старше их — двое взяли его, уже избитого, за руки — за ноги и били об перекладину ворот на поле за школой. Они знали, что так бывает и тоже … и чувствовали, когда надо бежать без оглядки. А в этом водиле в кожане — они чувствовали злую, наглую волю, которая может переехать их и забыть об этом через пять минут. От таких — надо было бежать…