казенной: железные койки, простые столы, умывальники. Переселенцы быстро забывали родной язык, а правильно говорить по-венгерски они так и не научились.

Матэ думал о том, что он о рабочем движении почти ничего не знал, но инстинктивно тянулся к нему. Вернувшиеся после первой мировой войны из русского плена шахтеры много рассказывали о Сибири с ее глубокими снегами и медведями, о русских женщинах, пьющих чай из пузатых самоваров, о русских социал-демократах. Иногда в поселке распространялись какие-то социал-демократические брошюрки, но Матэ почти не читал их, так как все они были для него непонятны, и потому не помнил, о чем именно в них писалось.

«Мне нужно что-то делать, — думал он, — на что-то опереться. Для этого у меня сейчас есть все возможности».

Из комнаты доносилось мирное посапывание спящих сестренок. Подойдя к шкафу, Матэ достал чернильницу, положил на стол несколько листков бумаги. Обмакнув ручку в чернила, он начал писать автобиографию.

«Мне двадцать три года. Отец мой — шахтер. В годы войны он попал в аварию и потерял одну ногу, после чего его определили рабочим в баню. Умер он в январе сорок пятого года.

Мать моя в течение многих лет работала на коксохимическом заводе, пока серьезно не заболела. У меня три сестры. Вся семья находится на моем иждивении.

Сам я окончил четыре класса начальной школы. Отец хотел, чтобы я учился дальше, но нужда заставила меня работать, так как отец один прокормить семью не мог: вся его получка уходила лавочнику за долги. Несколько месяцев я работал у развозчика молока. А когда немного подрос, меня взяли на шахту. На работу меня принимали в конторе: посмотрели мои зубы, пощупали мускулы. Окончательное слово было за управляющим, но, к счастью, он хорошо знал моего отца и ему было известно, что я окончил четыре класса начальной школы. Сначала я работал на поверхности, готовил к спуску в шахту пустые вагонетки. Потом был посыльным, откатчиком, разгрузчиком и тому подобное. Короче, перепробовал много различных профессий. Через два года меня определили на работу в самой шахте, под землей. С этого момента в моей жизни начался новый этап: я подносил шахтерам в забой воду, инструмент. Иногда забойщик давал мне кайло, и я скалывал уголь. Для меня это было важным событием.

В шахте я в первый раз услышал, что на свете есть страна, где у власти стоят сами рабочие.

Я работал на самых различных работах. Во время прохождения курсов допризывной подготовки меня записали в кружок спортсменов, а вскоре после этого зачислили в футбольную команду. Участие в спортивных соревнованиях закалило, приобщило к коллективу. Несколько позже на меня обратил внимание тренер-профессионал, после разговора с которым меня на следующий же день вызвали в контору. Я попросил управляющего перевести меня на более сухую работу, так как на старой работе ноги все время в воде. Управляющий ответил, что, если работа не устраивает меня, я могу забрать вещи и идти на все четыре стороны. Им нужны шахтеры, а не футболисты. Мне пригрозили, что если я буду задирать нос, то уволят не только меня, но и отца.

В 1942 году меня по мобилизации забрали в армию и послали на фронт, где меня вскоре и ранило. Вернувшись с фронта домой, я слушал передачи московского и лондонского радио. Когда об этом узнали фольксбундовцы, мне пришлось на некоторое время исчезнуть из поселка, тем более что и на шахте я частенько совал нос не в свои дела. Меня устроили на кирпичный завод, потом послали на обжиг извести. Это была адская работа: известка разъедала тело. После освобождения страны Советской Армией я вернулся на шахту, где и работаю по настоящее время забойщиком».

Закончив, Матэ положил ручку: ему не хотелось подчеркивать свои достоинства. В то же время он не хотел, чтобы его неправильно поняли. Подумав немного, он дописал:

«Может, мне в жизни и не удастся совершить чего-то очень важного, однако я заранее знаю: что бы со мной ни случилось, я всегда сделаю то, что будет в моих силах».

Матэ перечитал написанное, но остался недоволен, так как было непонятно, зачем именно он писал эту автобиографию. Ему хотелось написать, что его тянет к учебе, но он побоялся, что это могут превратно истолковать. Он лег на топчан, не разбирая постели, прямо поверх одеяла, но заснуть долго не мог.

Одноэтажное здание райкома одиноко возвышалось посреди небольшой площади, усыпанной шлаком, на довольно внушительном расстоянии от сумрачного серого здания управления шахты. Стены райкома были выкрашены в коричневый цвет, который хорошо смотрелся на фоне зеленых гор и голубого неба. Над фронтоном здания развевался красный флаг.

Когда на следующее утро Матэ направился в райком, территория, прилегающая к нему, уже была оцеплена полицейскими дружинниками, одетыми в стального цвета рубашки с красными галстуками. Старый черный «мерседес», на котором приехал инструктор, окружили шахтеры. Матэ с трудом удалось попасть в длинный застекленный коридор, увешанный плакатами и лозунгами. Он попросил передать Крюгеру, что пришел.

Вскоре Крюгер вышел и провел Матэ в большую прихожую, в которой пахло бумагами.

— Ну, принес? — спросил Крюгер.

— У меня в кармане, — ответил Матэ.

— Садись сюда и подожди меня, если можно будет, я выйду, — сказал Крюгер, забирая автобиографию.

В прихожей вчера вечером, видимо, допоздна заседали: в углу высилось нагромождение скамеек и стульев. В другом углу стоял старомодный шкаф со стеклянными дверцами, доверху забитый старыми и новыми политическими брошюрами. Из прихожей в зал заседаний вела дверь, обитая старым бархатом. Матэ подошел поближе к ней. Раньше эта дверь была в кабинете управляющего шахтой, а теперь ее перевесили сюда.

Сначала Матэ услышал голос Крюгера. За ним выступал незнакомый оратор.

— До каких пор мы будем терпеть такое, товарищи? — говорил оратор. — Разве это дело, когда в шахтерском районе на такой ответственной должности сидит поп?!

Поняв, что говорят не о нем, Матэ отошел от двери.

После совещания первым из зала вышел инструктор. На вид ему было лет тридцать, но голова его уже начала лысеть. На руке у него висело кожаное пальто. На Матэ инструктор не обратил никакого внимания. Крюгер шел сзади, отшвыривая стулья.

Через несколько минут, проводив инструктора, он вернулся и провел Матэ в свой кабинет. Матэ хотел сразу же спросить, как его дела, но раздумал, решив подождать, пока Крюгер не заговорит об этом сам. Крюгер, казалось, совсем забыл о нем, подойдя к письменному столу, снял трубку телефона