— Потому что я тоже с эсэсовцами не якшался. Меня гестаповцы в Дахау хотели упрятать! Если бы мне не удалось сбежать в самый последний момент, меня сожгли бы в концлагере. Несколько суток я просидел в дупле огромного дерева, как зверь какой! Так что ты не имеешь права сравнивать меня со всякой сволочью!

— Ни с кем я тебя не сравниваю, а говорю, что далеко не все немцы с гитлеровцами сотрудничали.

Они стояли рядом, лицом к лицу. Лицо у Крюгера так и пылало.

«Нужно было мне сразу сказать, чего я хочу», — подумал Матэ. Лицо у Крюгера изменилось, он сразу же постарел на несколько лет.

— Ты же знаешь, что немцы не все одинаковы, — упрямо повторил Матэ.

Крюгеру казалось, что, стоит ему закрыть глаза, он сразу же увидит гитлеровских мотоциклистов, мчащихся за ним по шоссе.

— А разве кто-нибудь из местных швабов помог мне, заслонил путь мотоциклу, когда они надо мной измывались? — глухо спросил Крюгер. — Хоть одному из них пришло в голову замолвить за меня словечко перед гестапо? А теперь все они бьют себя в грудь и кричат, что ни в чем не виноваты. А чем же они тогда занимались в фольксбунде? И ты еще смеешь выступать в защиту таких... Тебе делать, что ли, нечего? Кто тебя только надоумил на такое?..

Расстались они на краю поселка.

— Ты вот лучше автобиографию свою к утру напиши, — сказал Крюгер. — А сестренка твоя пусть принесет мне ее.

— Я сам занесу, — сказал Матэ.

Домой Крюгер сразу не пошел, а сделал большой крюк, что с ним случалось, когда он был не в духе. Время от времени он останавливался, задумывался. Он никогда не смотрел на жизнь сквозь розовые очки, никогда не жил, да и не хотел жить легко, но теперь жизнь казалась ему особенно сложной и трудной. Крюгер, конечно, знал, что в списки лиц немецкого происхождения, подлежащих переселению, попало много и ни в чем не повинных людей, но постановление есть постановление. И он сам не раз серьезно переживал, что родился немцем.

Жил Крюгер вместе со своей сестрой, старой неопрятной женщиной, ходившей всегда в неуклюжих платьях. Мать его умерла еще до войны, и с тех пор сестра взяла на себя все домашние заботы. Муж сестры, шахтер по профессии, погиб в Бельгии при обвале в шахте. Сестра была недалекой и немногословной женщиной, голос ее можно было услышать только тогда, когда она звала детишек спать или есть.

Когда Крюгер подошел к дому, сестра поджидала его возле сарая.

— А я уж думала, что ты и домой не придешь, — сказала она. — Хорошо, что оставила тебе немного супа, а то бы дети все слопали.

Крюгер вошел в дом и сел к столу. Сестра подала разогретый суп. Он машинально повертел ложкой, чтобы остудить его, и откусил кусок черствой кукурузной лепешки. Посмотрев отсутствующим взглядом на полки, он вдруг встал, так и не попробовав супа, прошел в комнату. За домом сосед рубил дрова, нарушая тишину. Чтобы не слышать стук топора, Крюгер лег на кровать и с головой накрылся одеялом.

А Матэ, прежде чем пойти домой, перебрался через обрыв и встал за дерево неподалеку от дома Флоры. Огня в доме не было.

«А если бросить камешком в окно? — мелькнула мысль, но в тот же миг перед глазами возникло заросшее густой щетиной лицо старика с топором в руке. — Ведь он тоже не встал бы перед эсэсовским мотоциклом, не заслонил бы Крюгера. Да, я совсем с ума сошел, мне следовало бежать подальше от этого дома, а я стою тут». Невольно вспомнился фронт, землянка, госпиталь, размещенный в здании школы; капитан, который словно хотел о чем-то предупредить его. Воспоминания были образными и яркими, словно война и не кончалась вовсе, а все еще продолжается.

За ужином Матэ задумчиво поглядывал на мать и думал, сможет ли он оставить ее. Сестренки уже лежали в постели. Их смешки доносились даже в кухню. Самой старшей было всего пятнадцать лет. Матэ вдруг пришло на ум, что никто из них не прочел молитву перед сном. В этом доме давно уже перестали молиться. Разве что мать пробормочет что-то непонятное себе под нос. После смерти отца все, казалось, смирились со своей судьбой.

«Как же быть дальше? Может, действительно поехать учиться? Да и какой смысл сидеть здесь дальше? Что здесь может меня ждать? Ну, допустим, я женюсь на той дальней родственнице, что подыскала мне мать. Народит она мне кучу детей. Пройдет лет десять, и я буду жить точно так же, как жил мой отец. Самое большее, чего я могу достичь — стать бригадиром забойщиков, который имеет право завтракать, восседая один на ящике с инструментами. У меня даже приличного костюма нет. Хожу в свитере, а в кино пойдешь, так глазеют, как на деревенского.

А что будет, если я все же уеду отсюда? Что станет с матерью? С сестренками? А с Флорой? Флора, что с нами будет?» Матэ попытался себе представить, что же с ними будет, но так ничего и не придумал. Стоило ему подумать о Флоре, как перед глазами сразу же возникала фигура ее мужа, который незримо вставал между ними.

Мать заглядывала в кухню, спрашивала:

— Ты все еще не спишь?

Матэ достал какую-то книгу, открыл ее, но читать не смог и положил на стол. Чем больше он думал о жизни, тем дальше в прошлое уносили его воспоминания.

Вспомнил своего деда, который сначала работал мукомолом, а потом шахтером. Матэ смутно помнил его. В памяти осталась его борода, с которой всегда, когда он целовал внука, сыпалась мучная пыль. Мельница, на которой работал дед, сгорела, но и после пожара от деда и бабки, даже когда они уже жили в шахтерском поселке, все еще пахло мукой.

Отец Матэ был уже настоящим шахтером, иногда он вроде стыдился того, что его отец был мельником, хотя никогда не заговаривал об этом. Пожар на мельнице деда был важной вехой в жизни всей семьи. Он-то и забросил семью в этот шахтерский поселок, построенный в конце прошлого столетия, куда по приглашениям правления общества горнодобытчиков, словно в поисках золотых россыпей, устремились немцы, чехи, итальянцы. Общество горнодобытчиков выстроило для шахтеров жилые дома, в которых каждая семья получала крохотную комнату с кухонькой. В такой квартире жила и семья Матэ. Меблировка была