По мнению Дороти, её можно любить за то, что она умеет извлекать радость и праздник из чего угодно, из любого блёклого дня. А ещё потому, что для неё превыше всего так называемая unconditional love.[8]

Я не спорю, но только из бешеной вежливости. Хоть застрели меня из ружья, всё равно я не пойму – как можно любить «за то что» и «потому что», да притом безусловной любовью. Между нами говоря, сама эта unconditional love видится мне скорее чем-то «некондиционным», наподобие золотой звезды из картона или непрошеной гуманитарной помощи в виде душеспасительной проповеди. По моим наблюдениям, наиболее возвышенные предметы отличаются тем, что их порой невозможно разглядеть без помощи телескопа. Тем временем сама Дороти сидит ближе некуда, покачивая левой, наполовину разутой ногой, и мне доступен лёгкий запах яблочного пота.

Если же отвлечься от небесных понятий, то сразу обращаешь внимание на то, что Дороти вся рыжая, с головы до пят. Я имею в виду не только цвет волос и тотальную прелестную веснушчатость, но совершенно особое сияние кожи: она так отражает свет, что недолго и ослепнуть. Когда я смотрю на Дороти, мне более чем понятно профессиональное сумасбродство Огюста Ренуара, который до последней ревматической старости не мог наглядеться на снежно-рыжую наготу своих натурщиц.

Хотя, конечно, магическая история отношений художника и модели – это не про нас. Я всего лишь иностранец, гость Соединённого Королевства, официально приглашённый сюда учреждением, входящим в государственную образовательную систему Великобритании. А Дороти как видный деятель этой системы наилучшим образом олицетворяет гостеприимство принимающей стороны.

Разговоры со студенческой аудиторией (ради чего, собственно, и была затеяна моя весенняя поездка) предлагалось вести в самой непринуждённой форме – это называлось workshop.[9]

Судя по тому, что занятия, в целом тихие, иногда сопровождались неприличным хохотом и сползанием отдельных участников со стула, непринуждённости всё же достичь удалось. Не знаю, как слушателям, а мне больше всего запомнилось гордое признание одной студентки с внешностью милого целлулоидного пупсика мужского пола. Она заявила, что страшно долго занималась Достоевским, но теперь вот перешла на Довлатова. Тут же выяснилось, что никаких других русских авторов, кроме Довлатова и Достоевского, пупсик ещё не читал.

Высокоумные занятия и сползания со стула заняли в общей сложности часов шесть или восемь. Всё остальное время, удачно продлённое пасхальными каникулами, мы гоняли с Дороти по городам и графствам её любимой Южной Англии со спонтанными заездами в Западную. Так она показывала мне страну, а заодно утоляла своё пристрастие к устраиванию праздников. О целях и пунктах назначения сговаривались по вечерам, добравшись до номера в очередной пригородной гостинице. Я, допустим, называл Кент и Кентербери, а Дороти с радостью соглашалась и подсказывала: Брайтон и Портсмут. Стоило мне из интуитивных соображений упомянуть Солсбери и Винчестер, как Дороти отплачивала мне наивной соблазнительной рифмой: Стоунхендж и Чичестер.

Ни свет ни заря, не выспавшиеся, мы грузились в покладистый серебристый «рено» – Дороти справа за руль, я слева – и отправлялись по нашим рифмованным маршрутам. Иногда нам садились на хвост Дейв и Катрина, друзья Дороти. Но эта парочка была так увлечена своими трудными предсвадебными отношениями, что очень скоро сходила с дистанции, оставляя нас вдвоём.

При нашем появлении едва ли не каждый городок, даже самый глянцевый и цукатный, пригретый, как смятая наволочкой щека, отдающий лавандой, бисквитами, сургучом, свежей туалетной водой и дождевой пылью на гладком булыжнике, будто спохватывался – брал высочайшую чистую ноту и первым делом приводил нас в готический собор. А собор, при всей грандиозности и одержимости вертикалью, не подавлял величием, но обнимал входящих спокойной жилой прохладой. Там пахло не кладбищем и не церковными крысами, а старым крепким домом. Оказалось, что здешний Бог не вынуждает прихожан стоять в позе просителей, он запросто позволяет сидеть на скамье посреди храма и кладёт молящимся под колени подушку. Я не встретил ни одной церберши в платочке, и никто не цыкал на меня с правоверной злобой, вызывая дежурное чувство вины: не так стоишь, не в той позе, не так живёшь!..

В колодезной гулкости собора, удесятеряющей силу каждого слова, под сумеречным сиянием витражей Дороти тактично тушевалась, словно бы гасила свою яркость, примолкала, отступала в каменную тень.

Зато на перегонах между городами она снова загоралась, легко затмевала собой розовеющие по обочинам кроны вишнёвых деревьев и пронзительно жёлтые рапсовые поля, то и дело догоняющие нас.

С характерной самоиронией Дороти входила в роль туристической феи и спрашивала светским голосом:

– Чего ещё хотелось бы нашим гостям типично английского?

Алчущий гость высказывал смелое предположение:

– Я думаю, их заинтересует яичница с беконом. Или как минимум традиционный английский чай.

Минут через двадцать из густой нестрашной зелени выкатывается городок совсем уж детсадовского калибра. Умытая до блеска булыжная площадь размером с тесноватую гостиную старательно обставлена по периметру мебельным гарнитуром из красного кирпича: не то ратуша, не то почта с крыльцом и низеньким шпилем, часовенка, фарфоровая лавка и харчевня с верандой на три стола. Прямо за стенами гостиной под ветром шевелится лес.

Мы садимся на веранде. Белёсая девочка-официантка, приняв заказ на два чая, вдруг притаскивает полный поднос: чайник с кипятком, кружечки для персональной заварки, тёплый сливочник, масло, апельсиновый джем, кексы, белый и коричневый сахар. Ладно хоть я не заказал яичницу. Ветер подначивает салфетки слетать куда-нибудь.

На правах заморского гостя со странностями я разглядываю заварочную кружку из фиолетового стекла в форме круглого домика с крышей. Приблизишь к самым глазам и очутишься в цирке, где, готовя трюк, на несколько сладких секунд погасили огни, и в фиолетовой темноте фосфоресцируют слитки праздничной белизны. Покуда я, как дурак, не могу оторваться от этой стекляшки, Дороти, закурив, поднимает на меня глаза и смотрит с каким-то особым нечитаемым выражением.

Сбоку прилетает толстая дождевая капля, потом ещё две. Мы допиваем чай и встаём. Дороти просит подождать её в машине и уходит в туалет. Не знаю, почему в меня так запала эта картина. Я вижу через лобовое стекло, как она бежит сквозь ливень к стоянке, вздёргивая мокрые плечи и втягивая шею. Чужая милая женщина в чужой стране. У неё трогательная, не очень пропорциональная фигура: сверху немножко Дороти, а всё остальное – ноги. Видный голенастый деятель британской системы образования.

Мы отъезжаем на пять-шесть километров, дождю скоро надоедает литься, выходит солнце. И тут видный деятель образовательной системы выдаёт свой первый фокус. Правая рука у Дороти на руле, а левой она копается в замшевом рюкзачке.