Так или иначе, Филипп умер – и теперь его тело полностью принадлежало вдове. Она вдруг взяла на себя роль собаки, стерегущей труп хозяина. Нормальная человеческая потребность как можно скорее похоронить мертвеца (из почтения, страха или брезгливости) у неё отсутствовала. Отныне Хуана будет твёрдо и последовательно удостоверять свой изгойский статус Безумной.

Кто-то пустил слух, что согласно тайному предсказанию Филипп должен воскреснуть через 14 лет. Вряд ли сама Хуана в это верила. Однако высокочтимый архиепископ Молинарский счёл нужным предупредить вдову: ни о каком воскрешении речи быть не может. Тем более что при вскрытии и бальзамировании у покойника вырезали сердце.

Хуана ответила холодно:

– А разве оно у него было?

Первый раз она приказала открыть гроб, когда тело находилось во временном склепе в Бургосе, спустя пять недель после кончины. Траурное свидание проходило без свидетелей.

Через шесть часов Хуана вышла к людям и объявила, что они с Филиппом отправляются в Торквемаду. (Можно было надеяться, что хотя бы таким путём прах постепенно доберётся до королевской усыпальницы в Гранаде.)

Пока свита готовилась к этому странному путешествию, Хуана Безумная снова изъявила желание увидеться с мужем. Гроб открыли второй раз. Второе свидание было менее продолжительным, и в тот же день королева зачем-то известила приближённых, что она снова беременна.

Процессия тронулась в путь ночью – и впоследствии передвигалась только по ночам, как того требовала Хуана. В хрониках сохранились её слова: «Бедной вдове, утратившей солнце своей души, незачем показываться людям при свете дня».

Ехали и шли по темноте изнурительно долго и медленно.

В дневное время траурный кортеж просто стоял под безучастным небом. Иногда устраивали привалы в монастырях, причем, по настоянию Хуаны, только в мужских. Один раз по ошибке вошли в женскую обитель, но тут же сбежали от святых сестёр как от чумы. К слову сказать, участники процессии, тихо проклинавшие свою умалишённую королеву, позднее благодарили её как спасительницу: сама того не ведая, она увела их от чумы, которая в те месяцы свирепствовала в Бургосе. Кто-то заявил даже: рука Божья отвела их от гибели с помощью Хуаны.

Иногда на дневных стоянках она приказывала музыкантам играть звонкую танцевальную музыку, чтобы порадовать душу усопшего. Гроб приоткрывали, стараясь окружить его тенью, но любознательные мухи садились на саван, замаранный сохлой сукровицей.

Заход солнца служил сигналом к продолжению пути. У историков нет общего мнения о том, сколько времени тянулись эти бесконечные похороны. Кое-кто утверждает, что Хуана владела телом супруга и возила его по стране около трёх лет. Но по крайней мере не позже января 1507-го, на четвёртом месяце траура экспедиция доползла до селения Торквемада, где Хуана родила от мертвеца девочку – будущую королеву Португалии Екатерину Австрийскую.

Гроб открыли в очередной раз, поскольку мать пожелала познакомить отца с новорождённой. С того дня Хуана будет жадно вслушиваться в лепет своей малышки, пытаясь в нём уловить загробные сообщения от мужа.

Короткий период душевного затишья, включая месяцы, прожитые в Торквемаде, стал для неё последним огрызком свободы, которую она вскоре потеряет навсегда. К этому времени относится не очень отчётливое на первый взгляд, но поразительное по сути своей признание, сделанное Хуаной в исповедальном разговоре с архиепископом Молинарским.

Вот что она сказала: «Мы оба виноваты с моим несчастным Филиппом. Мы слишком сильно прикасались друг к другу. Люди не должны касаться друг друга так сильно».

Видимо, предчувствуя необозримо долгую, одинокую неволю, она в последний раз приказала открыть гроб и напоследок нашептала мужу всё, что считала нужным.

В 1509 году заботливый регент Фердинанд упрячет свою тридцатилетнюю дочь Хуану в крепость Тордесильяс, где она, формально сохраняя за собой корону, проведёт взаперти всю оставшуюся жизнь – сорок шесть лет. Потасканный и залюбленный прах Филиппа наконец захоронят в Гранаде.

Через семь лет, когда не стало Фердинанда, навестить узницу приехал её старший сын Карлос вместе с сестрой Элеонорой. Он чуть не наступил на хлеб и сыр, оставленные стражей на каменном полу, словно корм для собаки, посмотрел в горькие беспомощные глаза родившей его женщины и, с облегчением выйдя наружу, на свежий воздух, сказал: «Я думаю, лучше сделать так, чтобы никто не мог её увидеть».

Его, стало быть, волновало – кто что увидит, а вид у матери был удручающе непрезентабельный.

Между прочим замечу, что этот славный отпрыск, будущий Карл Пятый, герцог Бургундии, король единой Испании, Балеарских островов, Сардинии, Сицилии, Неаполя, Нидерландов и прямо даже повелитель Священной Римской Империи, в пятьдесят пять лет махнёт рукой на всю прорву власти, отречётся и, сидя в пыльном уголке, будет до самой смерти с удовольствием копаться в часовых механизмах.

Из всех времён, доступных языку, самое полное право на реальность имеет настоящее время. Не прошлое, как может почудиться, а сегодняшний день умеет служить хранилищем, досье, живой копилкой того, что случилось, а значит, уже никуда не уйдёт.

В сущности, ничто никуда не уходит. Вчерашние и позавчерашние события кричат, дымятся, плачут, истекают кровью сегодня – прямо сейчас. Дочь гостит у родителей, вдали от мужа, и тужит, не находя себе места: вдруг он меня разлюбил или встретил другую?.. Невозможно ведь, когда любишь, терпеть разлуку, невыносимо. Надо ехать! И мать говорит ей: терпи. Перед мужчиной нельзя выворачиваться наизнанку, они этого не прощают. Нужна выдержанность. И тут ещё война с французами, опасно ехать через французские земли. Не отпущу, даже не думай!.. Но какая здесь может быть выдержанность, какие французы? Коса налетает на камень, металл пишет свою металлическую волю по стеклу. Плохая дочь, полоумная инфанта лежит у запертых ворот крепости Медины-дель-Кампо – и не встанет, пока не отпустят. Люди смотрят на неё осуждающе.

Будучи опытным Одиссеем, совсем не вредно иногда превращаться в Плюшкина. Не в смысле дикой жадности, а в смысле пристрастия к мелкому бесценному хламу, добытому в странствиях, поднятому из-под ног. Одной из вершин плюшкинской карьеры стала счастливая находка увеличительного стекла размером с пуговицу от зимнего пальто. Прозрачное, как сияющая пухлая капля, помеченное крохотным радужным сколом на ребре, это сокровище было кем-то уронено в залитую дождём траву на задворках Дома культуры машиностроителей – будто нарочно для меня, и оно с готовностью пригрелось в ладони. Между тем завершалась эпоха ночных бдений в обнимку с тяжелогрузным романом «Отверженные»: оттуда, кажется, никто не выбрался живым, кроме девочки с некрасивым именем Козетта, вызывающей просто огнестрельную жалость. У бедной Козетты, насколько я смог запомнить, вообще ничего не было в жизни, кроме миниатюрной кукольной сабельки, которую она пеленала в тряпочку и баюкала вместо куклы. По правде сказать, Плюшкин и сам бы не отказался от такой сабли – не для пеленания, разумеется, а для затяжных тактических боёв с войсками злобных лилипутов и для вызволения своей прекрасной лилипутской дамы из неприятельского плена. В общем, обладательнице сабельки стоило позавидовать, хотя жалости она вызывала гораздо больше. Но дело не в этом. Ведь жалеть кого-то – значит, кроме всего прочего, иметь некое превосходство, чувствовать себя счастливее, сильней или богаче. А у Плюшкина, ровесника Козетты, как ни приглядывайся к нему задним числом, никаких превосходств не имелось, тем более имущественных. Единственной плюшкинской «сабелькой» на тот момент было увеличительное стекло. Зато с его помощью открывались буквально фантастические возможности.