канцелярии президента, публикация которых получила название «кассетного скандала» и стала одним из поводов начала «Оранжевой революции» 2004 года).[169]

Во-вторых, политика репрессивного исключения радикальных националистических сил из публичной политики: правительство Кучмы принимает закон «про запрет незаконных формирований», направленный против УНА-УНСО из-за ее милитаристской, крайне правой риторики и брутальных протестных акций, закрывает штаб-квартиру УНА-УНСО в Киеве в феврале 1994 года и на протяжении 1994-1995 гг. осуществляет аресты и задержания ее лидеров в Киеве (в частности, Д. Корчинского), во Львове (М.Лева и С.Гринчука) и других городах Украины. В 1995 году министерство юстиции Украины сняло УНА-УНСО с регистрации. После этого УНА – УНСО перешла на нелегальное положение.

В-третьих, тот факт, что Кучма заявляет о переходе к стратегиям исключения тех, кто, в терминах Норваль, репрезентирует «учредительную роль этого «другого»», разыгрываемую в политических проектах, преимущественно – русскоязычных украинцев (в частности, заявляя о необходимости ограничения русского языка, культуры и науки и т.п.). В частности Кучма, обещавший в своей инаугурационной речи (1994) дать русскому языку статус государственного, в 2001 году, пытаясь «замять» «кассетный скандал», выступил против, по его словам, «почти безальтернативного господства русского языка в информационно-культурном пространстве Украины»,[170] а на Третьем Всемирном Форуме украинцев в августе 2001 году заверил, что в Украине государственным языком будет только украинский язык.

В результате «многовекторная» политика Кучмы и ее структурная двойственность, ориентированная на мобилизацию различных групп электората, подверглась критике и была осуждена в дискурсе украинских органических интеллектуалов конца 1990-х – начала 2000 гг. Например, украинский поэт и политический аналитик Мыкола Рябчук утверждал:

Украинские власти оказываются одинаково чуждыми для заклятых советофилов на юге и востоке страны и преданных украинофилов на Западе. Дня первых они – «чужие» потому, что пытаются говорить на языке и основываться на символах, которые большинство русофилов глубоко презирают, или даже ненавидят, считая их «националистическими». Однако, они также «чужие» и для вторых, так как их притворная «украинскость» выглядит слишком уж фальшивой, а их глубокая «советскость» является слишком очевидной. [171]

Критика Рябчуком политики национальных коммунистов сформулирована в стиле политической риторики, которая была задействована в формировании нового политического воображаемого, обеспечившего массовую мобилизацию майданных революций в Украине, в которой утрата политической эффективности дискурсом микстуры национализма и коммунизма маркировалась как характеристика его «номенклатурности» и даже «преступности» (наглядно репрезентированной фигурой официального преемника Кучмы «зэка» Януковича). В центре этой критики – определение дискурса «национальных коммунистов» как антинародного, продолжающего колонизаторские политики советского режима. По утверждению Рябчука, «постсоветский режим в Украине является типичной (нео)колониальной властью, которая паразитирует на территории, неожиданно ставшей независимой под ее контролем».[172] Главным обвинением, выдвигаемым украинскими органическими интеллектуалами на этом этапе, становится обвинение правительства Кучмы в том, что оно с 1991 до 2004 года декларировало «відродження нації» и «розбудову держави» в качестве своих приоритетных политических целей, сохраняя при этом государственное регулирование советской эпохи и стремясь деполитизировать социальные отношения.[173] А основным требованием – требование передачи народу власти (отсюда повторяющийся ключевой лозунгов майданных революций «Власть – народу, тюрьмы – бандитам»), узурпированной постсоветскими «феодалами», которые вместо ортодоксально-марксистских догм приняли более простые идеологемы олигархата, ответственность за преступные действия которых, по мнению Рябчука, несут как «национальные коммунисты», так и националисты, которые с энтузиазмом сотрудничали с проектом посткоммунистической номенклатуры «построения Украины без украинцев».[174]

И как Кучма не пытался доказать в своих книгах, специально написанных, чтобы разъяснить, что никакой колонизации Украины вообще не было, и что он как раз и есть настоящий украинский националист в характерном для украинцев смысле (т.е. не в смысле «воинственного национализма», которого в Украине, по его мнению, к счастью, практически нет как явления»[175]), на которого еще Горбачеву писали доносы как на «буржуазного националиста»,[176] в дискурсе нового украинского национализма «кучмизм» был маркирован как политики авторитаризма и подавления свободы, обретение которой стало главным требованием майданных революций.

Убедительность этих обвинений объясняется отмечаемыми Норваль характеристиками гегемонного дискурса, когда следствием установления гегемонии становится институционализация и развитие системы социального контроля, как средства распространения партикулярного политического принципа (в метафорических терминах новых будущих национальных идеологов «Оранжевой революции» – «кучмизма») на все общество в целом.[177]

Однако, принимая во внимание второй аспект функционирования политических границ, отмечаемый Норваль – аспект «нефиксированное™», «спорности» и «сложного» характера политических границ в практиках гегемонного дискурса, включающего постоянные переопределения и эффект «неразрешимости» (тут Норваль использует известный термин Деррида), связанный с тем политическим фактом, что гегемонный дискурс оперирует не только через логику исключений, но и через логику включений,[178] необходимо отметить, что во всех вышеназванных политиках исключения в дискурсе Кучмы присутствуют скрытые обещания различным электоральным группам (украинским националистам – исключить из сферы образования и культуры русский язык и литературу и т.п.; номенклатурным коммунистам – исключить национализм Гонгадзе и УНА-УНСО), что позволяет ему осуществлять политики, которые Норваль называет политиками «внутренней возможности», «переопределения» и «нефиксируемости». Кроме того, отмечает Норваль, в практиках установления политических границ как механизмов 1) нарушения идентичности и 2) насилия в обществе дислокации не исправляются, а оправдываются, и связь между дислокацией и ее репрезентацией носит контингентный характер. [179] В результате новое воображаемое и, соответственно, сама возможность гегемонии не может быть продиктована полностью и недвусмысленно, так как в таком случае она просто не смогла бы состояться: так как при таких условиях общество было бы прозрачным для самого себя, исключая борьбу вокруг своих учреждающих принципов.[180] Поэтому, подчеркивает Норваль, политики границ и исключений происходят через проведение множества границ, что обеспечивает невозможность придания четкого смысла стратегиям оппозиции и сопротивления.[181]

В подтверждение тезисов Норваль кучмистская гегемонная политика «нефиксируемости» и «неопределенности» ведет к оживлению в этот исторический период деятельности Социалистической партии (лидер которой А. Мороз до «кассетного скандала» был близок Кучме), политические стратегии которой наглядно осуществляют принцип дополнительности по отношению к гегемонному дискурсу микстуры национализма и коммунизма в данный период, демонстрируя те постоянные «переопределения» политик включения/исключения, которые дают обещания разным группам электората. Дискурс Социалистической партии в манере, подобной политике Кучмы, но более откровенной, базировался на артикуляции одновременно 1) логики коммунизма – равенство, социальное обеспечение и коллективная форма жизни (условие социального обеспечения, поддерживая государственную и коммунальную собственность земли, исключая при этом национально-либеральные идеи частной собственности на землю и т.п.), 2) логики национализма – стратегии исключения русскоязычных «советизированных» слоев.

Однако в начале 2000-х СПУ совершает политическую ошибку, отходя от политически эффективного дискурса «нефиксирован-ности» и контингентности к стратегиям стабильного определения групп инсайдеров/аутсайдеров, рассчитывая