от постельного белья и одежды. По утрам, забираясь к ней в кровать, я всегда ощущала себя в безопасности, под надежной зашитой.

Мы теряли маму невероятно долго. Исчезла она в одно мгновение, а жизнь наша менялась постепенно, и казалось, этот процесс не закончится никогда.

Раньше мы часто проводили время все вместе. Отмечали праздники, ездили куда-нибудь на машине. Постоянно спорили из-за всякой ерунды. Детство прошло в водовороте игр, драк и песен, и пускай они постоянно повторялись, не помню, чтобы мне было скучно.

Как-то Аарон в День благодарения сломал ногу, и мы весь праздник просидели в травмпункте. Но это не помешало нам взять в больничном кафетерии индейку и яблочный пирог и отпраздновать. Еда была ужасная, Аарон постоянно отрубался на обезболивающих. Мне тогда было девять, Бену одиннадцать, а ему – четырнадцать. Мы играли в шарады, смешили Аарона и спорили с Беном, кому нажимать кнопку в лифте. Такие моменты помогали почувствовать себя одной командой. Впятером против целого мира.

С годами тот День благодарения в больнице превратился в смутное воспоминание, стал историей. Доказательством, что однажды мы были счастливой полной семьей; что я знаю, как это бывает.

Сложнее всего после ухода мамы было побороть постоянно накатывающую злость. Нам то и дело встречались семьи, у которых все было в порядке – двое детей, двое родителей. Я ненавидела их. Потому что отлично помнила, что и мы однажды были такой семьей. Я знала, что и отец с братьями испытывают те же чувства. Конечно, вслух мы об этом не говорили, но настроение у всех портилось на целый день.

Но я больше не злюсь. Приезжая домой, в основном отмалчиваюсь. И терпеливо жду, когда можно будет улизнуть. Нет, все довольно терпимо, но после, оставшись одна, я всегда чувствую себя какой-то выхолощенной, неполноценной, а мне очень хочется быть живой.

Мама занимала в нашей жизни куда больше места, чем отец. Больше говорила, крепче обнимала, горше плакала, громче смеялась, страшнее кричала. Мы унаследовали папин рост, но во всем остальном пошли в маму.

Самой заметной ее чертой был нос. В детстве мне казалось, он ее портит. Я и свой нос ненавидела. Крупный, с горбинкой, не какой-нибудь там милый девчоночий носик пуговкой. Но когда мама ушла, я стала рассматривать фотографии, и мне вдруг понравился ее нос во всей его солидной красе. Благодаря ему ее лицо в зависимости от ракурса сильно менялось. Я смотрела на себя в зеркало и видела маму.

Глаза и рот у нее были очень выразительными, сразу выдавали все эмоции. Иногда на нее даже смотреть было трудно – все на лице, во взгляде, в изгибе губ.

Бывает, мои братья выдают себя точно так же – на мгновение у них на лице проступает все, что кипит внутри. В такие моменты я никогда не знаю, как реагировать. Должна ли я проявить сочувствие, хотят ли они вообще, чтобы им сочувствовали. Мое собственное лицо – тоже открытая книга. Порой я встречаюсь глазами с каким-нибудь незнакомыми мужчиной и понимаю, что он видит в моем взгляде что-то обнаженное, распахнутое настежь.

Конечно, я не думаю о маме каждый день. Бывает, неделями, даже месяцами ее не вспоминаю, не гадаю, где она сейчас и что делает. Но то, что ее нет рядом, – часть моей личности, пустота, которую я всюду ношу с собой.

Мама была художницей, но почти ничего своим ремеслом не зарабатывала. В общем-то, в этом и не было необходимости. Папа нас полностью обеспечивал. Он всегда был надежным человеком. Мама постоянно затевала новые проекты. То плела украшения из бисера, то шила одежду, то лепила из глины горшки. И каждый раз бралась за них с таким воодушевлением, будто наконец-то нашла свое призвание. Но забросив дело однажды, она уже никогда к нему не возвращалась. Даже в детстве я понимала, что и я – одно из этих ее страстных увлечений. Временами казалось, я для нее даже важнее, чем сыновья. Ведь я – девочка, и самая младшая, и больше других на нее похожа. Так она говорила.

Но случались дни, когда наша жизнь, дом и мы сами явно начинали наводить на нее тоску. Тогда она исчезала на все выходные. На папу это всегда действовало просто ужасно, он целыми днями сидел на телефоне и ждал ее, ни на что не отвлекаясь. Бывало, мелькнет что-то за окном, зашумит во дворе – и он сразу с надеждой оборачивается к двери. Иногда это действительно оказывалась она. Тогда они на какое-то время закрывались в спальне. И мы слышали из-за двери голоса или плач, чаще ее, но где она пропадала, нам никто никогда не объяснял. Мы просто смирились с тем, что иногда мама исчезает. И каждый раз вздыхали с облегчением, когда она возвращалась.

– Мам, а куда ты уезжаешь от нас? – спросила я однажды, когда никого рядом не было.

Мы с ней устраивали вылазки только вдвоем – ходили в горы или в музей или ездили на машине куда глаза глядят.

– О чем ты? – непонимающе посмотрела на меня она.

Я сообразила, что она притворяется, будто не понимает, и подыграла. Чтобы получить от мамы честный ответ, нужно было действовать мягко и быть терпеливой.

Мы сидели на площади маленького городка в нескольких часах езды от дома. Оставили машину на ближайшей улице и лакомились сэндвичами в старомодной закусочной. Я никогда тут раньше не бывала, но мама, похоже, неплохо знала этот город. Сводила меня в букинистический магазин и в ювелирный и разрешила выбрать все, что понравится. В таких поездках она всегда меня баловала.

– Ну, ты иногда уезжаешь на выходные. Например, две недели назад, – как бы между прочим напомнила я.

– Оу, – она словно бы только сейчас об этом вспомнила. – Не бери в голову, Лея. Это не имеет к тебе отношения. – Тут она улыбнулась, и я смутилась и в то же время испытала облегчение. – Просто у меня есть и своя жизнь. Это ведь очень важно, чтобы, несмотря ни на что, у меня оставалась и своя жизнь, верно?

– Верно, – кивнула я.

Объяснение показалось мне логичным. Больше вопросов я не задавала. А годом позже, когда она уехала навсегда, эти слова всплыли в памяти. У мамы должна была оставаться собственная жизнь. Даже когда она еще жила с нами, мы об этой ее собственной жизни ничего не знали. Иногда она впускала меня в нее, иногда нет, и я понимала – значит, нужно подождать. Всегда инстинктивно