– А как же адское пламя, грешники там… С этим-то как?

– Слушай, ты вроде образованный парень, университет окончил, да? Какое пламя? Чего там жарить? На пламени? Тела нет, вон паштет один на рельсах. Фарш, извини за грубость… Душу, что ли? Жарить, да? Душу? Это ж все для крестьян безмозглых придумано было. Ну ты-то, а?

И я покачал головой, вроде как ай-яй-яй.

Он задумался.

– Вот видишь, – продолжал я, – у тебя, если так, вчерне, два варианта.

Он насторожился.

– Первый… – я пробежался мысленно по его досье, – первый, позитивный… – будешь кувыркаться со своими дурами длинноногими до скончания веков, так сказать, рестораны всякие, курорты. Кстати, да! Никаких венерических болезней. В конторе у себя станешь начальником, потом еще главней, все тебе целовать задницу будут – ты ж любишь! Да, ладно, брось, знаю, любишь. Что там еще… Ну машины, чего ты там мечтаешь, дай гляну, «Мазератти» – будет и «Мазератти». И «Бугатти». И черт со ступой. Яхты-шмахты, виллы-шмиллы… Короче, полный набор.

Он заулыбался.

С какой-то даже детской невинностью. Голубые глазки распахнул, ими хлоп-хлоп. Я тут понял, что в нем девкам-то нравилось. Вот эта самая невинность. Вот ведь дуры, прости меня Господи!

– Но есть и второй, – я поднял палец, – второй вариант!

Улыбку вмиг сдуло.

– Второй вариант… Как ее, э-э-э, во – Кристина. Кристина! С работы тебя выпрут, станешь кормящим отцом. Ложка, плошка, поварешка. Передник в горошек. Кристина тебе будет детишек рожать, маленьких, кривоногих. Орать будут – жуть! Какать-писать прямо на коленки тебе. Потом вообще в Улан-Батор всей семьей переедете, кумыс на завтрак, обед, ужин будешь кушать. Кристина целый день на работе – компьютеризировать Монголию, а ты – в юрте, с ребятней… С детишками.

Он помрачнел, спросил:

– А кто решать-то будет, какой вариант?

– Это Комиссия. Все они. Там… – Я снова неопределенно мотнул вверх.

Он раскис. Представил, наверно, детишек. Или Улан-Батор.

– Не кручинься, брось, может, еще все обойдется. Может, первый вариант как раз и выйдет. С этими – Джессиками, Амандами… С Лорейн… Моника еще… Ну? Давай двигать, а? Как там бабка твоя, училка, пела: «Не грусти, Августин, гляди бодрей!» Так, что ли?

Я балагурил, валял ваньку, прихохатывал – хотелось мне Алекса хоть как-то приободрить. Но если честно и между нами, разумеется, то его шансы на семейное счастье в Монголии были очень высоки. Очень.

– Знаете, я вот смотрю на вас – и что-то эдакое всплывает. Из самых глубин. Вы, случайно, в детстве в пионерлагере «Чайка» не отдыхали? В Евпатории? До ужаса похожи на мою первую любовь. Нет? Потрясно, просто одно лицо… э-э, спустя некоторые годы. Аленка звали, как сейчас помню… Сентиментальный? Да, есть такое дело… Вообще, знаете, художник – натура чувствительная, так сказать, без кожи, нервы обнажены. Ух! Страстные – жуть! Но наивные, как дети, эти художники. Вы про Ван Гога слыхали? Ага, ухо! Вот такие вот страсти-мордасти. Чуть-чуть вправо повернитесь… и наклоните… к плечу. Нет, это перебор, вот так. И на меня смотрите, ну минут пять – я как раз глаза рисую.

Славик действительно прорабатывал глаза. Безотказный принцип: глаза чуть больше, нос поменьше – это так, кухня, секреты мастерства. Взгляд с поволокой. Добавить блик. Загорелся – заблестел глаз… Другой. Отлично!

За спиной зашушукались, с восхищением:

– Как живые! Глядят!

Игнорируя восторги, Славик щурился и, ловко оттянув мизинец, совершал плавные жесты правой рукой, вроде пианиста или факира, то тягуче-задумчивые, то стремительные, как укус. Иногда выкидывал вперед левую руку, прикрыв один глаз, будто целясь. Чмокал губами или цыкал языком. И приговаривал скороговорочкой: «Так-так-так, так!»

– А чего, это бумага серая, а? – провинциальный голос из-за спины.

– Не отвлекайте художника, товарищ! – Строгий теткин голос, училка наверняка.

– Не-е, ну правда, серая-то чего, – перешел на шепот провинциал, – и коричневым цветом, а?

– Техника мастеров итальянского Ренессанса, – галантно отвечает Славик, не оборачиваясь. Движенье рук не нарушается – чистая ворожба! Добавляет: – Сепия по тонированной бумаге – выбор Леонардо и Рафаэля.

За спиной уважительное:

– О-о-о!

Дружелюбная корректность – наше кредо! Славик шаркнул мягчайшей губкой – на щеке появился румянец, сдунул остатки коричневой пыльцы, чуть тронул резинкой – легкий блик закруглил щеку, налил ее глянцевитым светом: так-так-так, так!

– А вы, Лариса, надолго в столицу?

Отличные ноги… Грудь, похоже, тоже в порядке. Не первой свежести, это да – пожалуй, под тридцать. А кто сказал, что это плохо?

– У сестры? «Тимирязевская»? Прекрасный район – экология! Я там в Полиграф поступал, как в лесу, честное слово… А воздух, м-м-м!

Про сестру врет наверняка. А ротик хорош, губки пухлые, как у пионерки. И в глазах черти. Бесенята… Выпить, похоже, любит… да и вообще повеселиться.

– Нет, провалился. Там конкурс – мрак! Окончил «Девятьсот пятого года», «пятачок» – училище художественное.

Славик подался назад, замер.

Выдержал паузу, спиной чуял, как зеваки тоже замерли – после стремительно прошелся по бликам белой пастелью – глаза и губы портрета заблестели.

– Высший класс! – Это из-за спины. – Мастер!

– Ну-с, мадам… или мадемуазель? Извольте оценить! Прошу!

Славик одним лихим движением развернул лист к модели.

– Прошу!

– Ой! Это я? – со смехом, чуть смущаясь, говорит она. – Ну вы мне польстили, тут какая-то кинозвезда просто…

– Польстил, ох, польстил! – Из-за спины снова занудный провинциал – непременно один такой нытик должен быть.

– Что вы, товарищ, мелете? – Это училка. Молодец, так его!

– Ничего он и не польстил! Девушка сама по себе очень даже симпатичная. А потом, может, он так видит? Понаедут такие вот – критикуют, а сами ничего в искусстве не кумекают! Стыдно, товарищ!

Славик улыбается:

– Вам-то самой нравится? А то, если нет, я себе оставлю…

– Нет-нет, что вы! Мне очень нравится. Очень…

Лариса бровь чуть вверх, улыбнулась, добавила:

– Вы такой талантливый…

Вот чертовка! Славик любезно кивнул, проворно расписался в углу, накрутив обычных своих вензелей, брызнул ядовито-приторной «Прелестью».