Но боль возвращается, бурля мощным течением. Она вскидывает тело Анны, изогнув его дугой, чтобы потом уронить обратно. Болит не только в животе; кажется, что боль проходит от макушки до ступней. Она швыряет Анну по постели, и крик, который она пыталась поначалу удержать, вырывается – сильно и быстро:

– Выньте его. Выыыньте.

Даже мать не смогла толком предупредить ее о таком. К чему этот заговор молчания среди женщин, стоит коснуться этой темы? По тому, как женщины отводят глаза, ясно, что они чего-то недоговаривают. Теперь Анна знает, чего, теперь она посвященная.

Она вцепляется в медсестру помладше, которая пришла с той, первой.

– Вы должны его вынуть, – задыхается Анна. – Должны мне помочь.

– Шшшш, – говорит молодая медсестра, – вы растревожите других мамочек, тех, у кого еще не началось.

Но их же надо предупредить, думает Анна, пока ее тело снова выгибается дугой, они должны об этом знать. Но ее мозг слишком переполнен, чтобы подумать о том, что они могут предпринять, когда дело зашло так далеко. Когда она уже вымотана, наступает краткое затишье, и Анну на несколько секунд окутывает сон. Она, вздрогнув, просыпается. Милая молодая медсестра держит ее за запястье, считает пульс, сверяясь с золотыми часиками, пришпиленными к белой форме.

– Я так боюсь за ребенка, – признается Анна с подушки.

– Ну-ну, – улыбается медсестра. – Все в это время чувствуют то же самое, скоро это кончится, и все будет тип-топ.

Анна имела в виду не это.

– Нет, не родов. Совсем не этого. Вы не поняли, тут дело в другом. Ее жизнь… или…

Она зашла слишком далеко, чтобы толком выразить, что имеет в виду. Едва помнит себя, просто чувствует страх, который все это время полз по полу к ее кровати.

– Все дело в усыновлении, – шепчет ей медсестра. – Из-за него всегда переживают. Когда ребенок родится, вы перестанете так тревожиться, я уверена.

– Да, да. Наверное, все дело в этом.

Тело Анны вскидывается, и комнату разрывает новый крик.

Молодая медсестра выходит в коридор поискать коллегу.

– Ей нужно что-то, чтобы успокоиться, – говорит она.

Вскоре в вену Анны проскальзывает иголка. Потом кровать смешно отдаляется, и женщина, лежащая с задранными коленками, тоже, так что все по-прежнему происходит, но Анна словно смотрит на это через окно.

Анне приходится, наконец, заскочить обратно в свое тело. У нее такое чувство, будто она спрыгнула из верхнего угла комнаты. Когда она воссоединяется со своей плотью, на руках у нее ребенок.

На месте родов нет пробела. Анна все видела, только издали: путь из пустой палаты в родовую, фигуру в кресле-каталке, казавшуюся такой огромной, – ей было все равно, что она не смыкает ноги, несмотря на то, что мимо ходят люди – посетители с букетами цветов и бутылками витаминных напитков в руках. Потом в родовой были потуги, продолжавшиеся часами, а может быть, и днями.

Когда ребенок рождается, атмосфера в комнате меняется. Даже темные тени, кажется, обретают цвета – оттенки темно-синего, сернисто-желтого и красного, – когда ребенок выскальзывает в мир. Как бы часто они ни принимали роды, врачи и медсестры всегда это ощущают – электрическое потрескивание в воздухе. Потом маленькое красное существо уносят, и Анна остается одна. Вокруг нее медленно собираются медсестры. Они принимаются гладить ей волосы, вытирать ее тело и высвобождают из сорочки. Подносят ей бледно-голубую ночнушку в цветочных веточках. Она аккуратно сложена, ее достали из Анниной сумки.

Даже издали Анна понимает, что что-то не так. В палату долетает бормотание. Медсестры пытаются отвлечь ее, говоря, какой она молодец.

– Где мой ребенок? – повторяет она.

– Пять минут, моют и взвешивают, просто осматривают…

Потом она впрыгивает обратно в свое тело, когда лекарство вымывается из него, и появляется ребенок.

– Довольно большое пятно, – говорит врач, вытирая руки полотенцем. – Но ничего из ряда вон выходящего, у моей тети было пятно так пятно, по всей шее и плечу…

– Это из-за этого?

Анну трясет от любви к этому существу, она крепко прижимает его к себе.

– Что из-за этого?

– Из-за этого вы не подпускали меня к Руби?

Она может только догадываться, что ее собственная мать скажет про это.

Врач не отвечает, просто продолжает вытирать руки. Он в общем-то не привык, чтобы с ним так резко разговаривали, и на мгновение опешил.

Анна смотрит в лицо своему ребенку. Из-за родимого пятна левый глаз кажется слишком ярким.

– Это неважно, – говорит она. – Это совершенно неважно. Она прекрасна. Лучше не бывает.

В тишине дома раздался звук открывающейся двери. На этот раз я несколько часов ждала, когда он прозвучит.

– Барбара? – осторожно позвала я.

Я с головой залезла в холодильник, в руке у меня была жирная куриная ножка. Я жевала тихо, как могла, голод заставил меня забыть обо всем.

– Барбара, – снова позвала я, вытирая с подбородка скользкий жир. – Это ты?

По коридору пронесся вихрь, и меня прижали к костлявой груди. В нос мне ударил запах духов Барбары. Я впервые поняла, как непохож он был на все остальное в доме. Как холодный белый цветок, нарисованный абстракционистом. Из-за него воздух вокруг Барбары становился водянистым.

– Девочка моя. Девочка моя золотая, ты вернулась.

– Ох, Барбара. – Я зарылась лицом в грубое плетение ее гобеленового пальто. – Я думала, ты меня теперь навсегда возненавидишь. Он умер? Я его убила?

Она взяла меня за плечи, чтобы толком на меня посмотреть. Под глазом у нее был синяк, похожий на огромную слезу.

– Нет, конечно нет. Ты его не видела?

– Болит? – спросила я шепотом.

Барбара покачала головой, словно это было неважно.

– Я так за тебя переживала. Мик сказал, чтобы я не волновалась, что ты скоро вернешься, поджав хвост. Но я ничего не могла с собой поделать. Он уверял, что ты точно в лесу, как раньше, и я ходила, звала тебя, звала, но ты так и не ответила.

– Правда?

– Да. В больнице задали столько гадких вопросов. Он, правда, рта не раскрыл и ни слова не произнес. Сказал, не хочет, чтобы семью втягивали во всякую грязь и что никого не касается, что там случилось, это его дело.

Мы немного помолчали.

– Ох, Руби, – пробормотала Барбара с полными слез глазами и снова обняла меня, а я подумала, что она зря это делает, я вся в грязи после леса.

Что волосы у меня грязные, и в них столько листьев, что я, наверное, похожа на ходячее птичье гнездо. Она меня обнимает, хотя от меня, скорее всего, жутко несет, по сравнению с ее-то водяным цветком.