– Идем, – сказала она, и мы поднялись по лестнице, она набрала мне ванну, налила в воду своего любимого земляничного крема, и в воде взбилась розоватая пена.

Барбара принесла свой лучший халат, голубой с пушистым мехом у воротника, и положила его возле ванны.

– Спускайся потом, – прошептала она, – и я тебя причешу, как мы причесывались, когда были девочками. Не под бешеного ежа, как ты в последнее время завела моду.

Когда я вымылась и вытерлась, на руках и на лице у меня проступили следы от укусов насекомых – круглые и твердые. Барбара поцокала языком и усадила меня на кухонный стул.

– Так, давай-ка сперва расчешемся. Знаешь, у одной женщины, к которой я хожу, дома свой собственный фен с кожаным креслом и большим пластмассовым колпаком, который опускаешь на голову, как в парикмахерской. Господи, как смешно, когда она смотрит через него телевизор и подсовывает туда сигарету, чтобы еще и курить.

Она накрутила мои волосы на розовую пластмассовую расческу.

– Дым тут же выдувает обратно, так что голова у нее как будто на ракете взлетает.

Пока ее руки сновали над моей головой, расчесывая, накручивая и закалывая волосы, я согрелась и начала клевать носом. Вспомнила, какой она была, когда еще не умерла бабуля. Как они садились за стол, кололи лесные орехи, и если попадался особенно большой или сладкий, подзывала меня: «Сладенького моей сладкой, Руби». Но когда я рассказала об этом Барбаре, голос у нее сделался грустный.

– Ох, да, – ответила она, словно тоже это вспомнила, но воспоминание было не из счастливых.

Я оглянулась и увидела, как ее лицо поверх большого отложного воротника фиолетового платья напряглось.

Я попыталась сменить тему, чтобы оно снова расслабилось.

– Я видела в лесу лисицу, пока меня не было, она что-то нюхала на поляне. Я к ней подошла, совсем близко, а она ничего, не попыталась убежать.

– Она, наверное, решила, что ты тоже лиса, Руби, – сказала Барбара. – От тебя попахивало.

– Хотела бы я, чтобы мы вот так навсегда остались, – прошептала я в сгущавшийся в кухне сумрак.

Мы не зажгли подсветку, и я понимала: это потому, что нам хотелось сохранить ощущение тепла, безопасности и укромности.

– Осторожнее с желаниями, Руби, а то как сбудутся, – предупредила Барбара.

Я подумала, не о том ли она, что хотела Мика, а потом его получила.

– К тому же, – продолжала она, – не бывает, чтобы ничего не менялось, и об этом мне с тобой надо поговорить.

И она объяснила, что я должна навсегда уехать из дома. Все решили быстро, пока меня не было. Говорить было не о чем, и поделать ничего было нельзя.

Я вскочила, и у меня на шее зазвенели шпильки.

– Нет! – выкрикнула я. – Ты не можешь меня прогнать.

Теперь подсветка была включена и заливала кухню мерзким светом. Барбара в нем казалась маленькой и сморщенной. Длинная молния на ее платье перекосилась и шла спереди зигзагом. На мгновение Барбара подняла глаза, но ее взгляд тут же скользнул прочь, словно она не могла на меня смотреть. Я представила, какое у меня лицо – злобное, над пушистой голубой оторочкой воротника.

На лестнице раздались шаги; Мик поднял шум. Рана у него на голове подсохла, но тусклый красный цвет выглядел даже хуже свежей крови. Конечно, он жив, подумала я, жив и гадок, как никогда.

Барбара уже сказала, что меня отправят к сестре Мика в Ковентри. Элейн жила на длинной улице, застроенной кирпичными домами, где единственной зеленью были старые сорняки, пробившиеся между камнями брусчатки. Мертвее этой улицы я ничего в жизни не видела. В доме было столько бледных детей, что я его запомнила, как гнездо червей. Элейн работала медсестрой, она была толстой и после работы так уставала, что сидела на диване, расставив ноги, из-за чего были видны ее старомодные длинные панталоны, доходившие до колен, и курила, пока не приходила в себя и не поднималась. Тим, ее старший, отвешивал мне затрещины каждый раз, как мы встречались, и передразнивал мой выговор, растягивая слова: «Я Руби, дура деревенская».

И вот я сидела напротив Барбары и Мика, положив руки на стол.

– Пожалуйста, – говорила я, – пожалуйста, прошу, не отсылайте меня. Пожалуйста, разрешите мне остаться.

– Все решено. – Мик оттянул ворот пижамы, словно ему не хватало воздуха.

– Я не могу уехать из леса.

Я опустила голову на руки и заплакала.

– Может быть… – начала Барбара. – Я не думала, что она все примет так близко к сердцу, Мик.

Голос Барбары звучал приглушенно.

– Может быть, нам…

Я видела по лицу Барбары, какая в ней идет борьба. Оно подергивалось, кожа стягивалась то в одну сторону, то в другую. Она пыталась выбрать нас обоих.

Мик ей не позволил.

– Нет, – сказал он.

– Может быть, худшее уже позади…

– Ты помнишь, о чем мы говорили. – Его голос был тверже, он сочился угрозой. – Помнишь, что обсуждали.

Я выпрямилась.

– Видишь, Барбара не против, чтобы я осталась. Она бы этого хотела.

– Ох, Руби.

– Хотела бы, ты только что это сказала. Ты же об этом.

– Может быть, это не навсегда, – в конце концов произнесла Барбара. – И ты можешь приезжать на Рождество.

– Я знаю, как все будет, – ответила я. – С глаз долой, из сердца вон. Вы забудете, что я вообще существую.

Она прикусила губу.

– Послушай, Мики, – мягко произнесла она. – Может быть…

Ее голос был таким тихим, что мне захотелось забраться к ней на колени, расстегнуть молнию на ее платье и заползти внутрь, как младенцу, как кенгуренку в сумку.

– Нет, вы обе, вашу мать, послушайте. – Мик стукнул кулаком по столу. – Все решено. И бюджету полегче, после, знаешь…

– Заткнись, Мик, – внезапно сказала Барбара.

– Не стану, тупая ты баба.

На ее щеках от волнения снова выступила яркая красная краска.

– Что такое? – спросила я.

Мик встал, вытащил из ящика кухонного стола пластиковый мешок и вытряхнул его содержимое на стол: пудреницу, которую я раньше видела, с розовым эмалевым цветком на крышке. Был еще флакон духов с продетыми друг в друга черными буквами С на этикетке, и какие-то серебряные штучки, я понятия не имела, для чего они.

– Если бы ты не тырила барахло в половине домов на двадцать миль вокруг все эти годы, у тебя, может, по-прежнему была бы работа. Так что это ты заткнись.

Я чуть не начала рассказывать Барбаре про Сандру, но не смогла. Она сидела напротив меня, а на столе блестело серебро, стекло и патрончики губной помады. Она не была похожа на воровку. Она казалась грустной, очень грустной продавщицей за прилавком. Я вспомнила косметику, которую она вынула из кармана и принесла мне в тот дождливый день.